Последний шанс - Лиана Мориарти

Во время бойкота порядок был такой: мать готовила ужин для них обеих, но Грейс должна была сама брать еду. Во время бойкота ей не обязательно было ужинать за столом. Она могла принимать пищу в своей комнате или перед телевизором, да хоть сидя по-турецки на полу прачечной. Мало того, не имело даже значения, если Грейс брала тарелку еды и опрокидывала ее содержимое на кухонный пол. Однажды она проделала подобное, но Лаура даже глазом не моргнула, и это поразило Грейс – какой мукой такая вопиющая неаккуратность должна была быть для ее чистюли-матери. Но она наверняка не допустит, чтобы дочь убила себя!

Грейс села за стол напротив Лауры и осторожно положила батончик с кунжутом рядом с тарелкой пасты и стаканом апельсинового сока. Мать и глазом не моргнула. Она продолжала есть пасту с цыпленком, неторопливо жуя и двигая накрашенными губами.

«Я собираюсь это съесть», – произнесла Грейс голосом, которому она хотела придать решимость и зрелость, однако ее заявление прозвучало по-детски неуверенно.

Равнодушный взгляд матери скользнул мимо нее, словно она была безликим предметом мебели. Грейс взяла батончик. Сердце ее глухо колотилось. Мать промокнула салфеткой уголок рта. Грейс разорвала обертку. Мать протянула руку к перечнице и насыпала себе в пасту еще перца. Грейс держала батончик у рта, но при одной только мысли о кунжуте ее чуть не вырвало.

Мать зевнула. Не наигранно, а и впрямь с некоторой скукой.

И Грейс подумала: «Мама запросто позволит мне умереть прямо у нее на глазах».

Она выбросила батончик в мусорное ведро, а потом долго терла руки, чтобы не осталось следов кунжута. Она отнесла тарелку к себе в комнату и, устроившись на кровати, съела свой ужин.

Через три дня, когда Грейс спустилась к завтраку, мать сказала: «По-моему, собирается дождь», и наказание было отменено.

Сейчас, двадцать лет спустя, взрослая Грейс гладит белье и с горькой иронией думает: «Блеф ей удался. Конечно, она остановила бы меня». Но где-то в глубине души все-таки поднимает голову червячок сомнения: «А вдруг она позволила бы мне умереть, лишь бы только доказать свою правоту?»

Кэллум так и не прибавил громкость телевизора.

– Ну и ну! А почему ты никогда мне об этом не рассказывала?

– Не так уж это интересно. А я, кстати, тоже не знаю, как родители воспитывали тебя.

– Отец вечно рычал на меня, а мать бегала за мной по дому, размахивая всем, что попадется под руку. Ни на один день не оставляли бедного сына в покое.

Он смотрит на Грейс, как ей кажется, с антипатией, вызванной очередной странностью ее семейной жизни, так не похожей на его собственное детство, шумное, безалаберное и веселое.

– Почему ты не смотришь телевизор? – спрашивает она.

Но муж встает и растроганно произносит:

– Грейс, милая! – Он неуверенно протягивает руку, чтобы прикоснуться к ее лицу.

– Ну вот, теперь ты загораживаешь мне экран, – говорит Грейс, нажимая на кнопку подачи пара, и утюг шипит.

Глава 43

– Ты уже сказала мужу?

– Нет.

– Я тоже не сказал пока жене.

– Мой муж просто ухмыльнется.

– А жена посмеется надо мной.

– Ничего, мы им всем покажем, да?

– Надеюсь.

– Эй, а ты, часом, не струсил?

– В любом случае отступать уже поздно, мы зашли слишком далеко.

Глава 44

Рон сидит в своем кабинете, рассеянно изучая какие-то просроченные счета, и тут вдруг с удовольствием вспоминает, что сегодня первый день месяца и он может перевернуть страницу на календаре, рекламирующем женское нижнее белье. На майской странице была изображена дамочка во взлетающей юбке, открывающей аппетитный зад в стрингах. И хотя этот волнующий снимок сделан очень профессионально, интересно будет посмотреть, что предлагает июнь. Но Рон ни за что не станет листать дальше. У него есть сила воли, и он этим втайне гордится. И к тому же, как известно, чем дольше ожидание, тем слаще удовольствие. Рон пытался объяснить это Марджи, но эта глупая курица, похоже, интересуется лишь тем, как бы набить брюхо.

Календарь ему подарил на Рождество поставщик. Дочь Рона Вероника, увидев календарь на стене его кабинета, просто рассвирепела. Они тогда сильно из-за этого повздорили. Разумеется, Вероника вела себя совершенно неразумно. Рона не перестает удивлять убогая женская логика. Ради всего святого, он ведь не повесил календарь в столовой! К тому же это не какой-нибудь вам дешевый ширпотреб. Это коллекционный экземпляр, выпущенный ограниченным тиражом. Сделанный со вкусом, очень стильно. Фотографии черно-белые!

«О-о, много ты понимаешь в искусстве, папа! – Вероника презрительно скривилась. – Это же мягкое порно. Это оскорбительно для мамы! И унизительно для женщин!»

«Не расстраивай папу, дорогая, – сказала тогда Марджи. – Календарь красивый. И вообще, меня это совершенно не волнует».

«И очень напрасно!» – прокричала Вероника срывающимся голосом и выскочила из комнаты, оставив Рона в недоумении.

Просто в голове не укладывается, что эта презрительно кривящая губы худощавая женщина – та славная девчушка, которая, бывало, радостно встречала его после работы, кружась по прихожей с воплями: «Папа дома! Папочка пришел!»

Иногда Вероника заставляет его чувствовать себя каким-то примитивным типом из низших слоев общества, и это несправедливо. У них в Австралии – как же это? – эгалитарное общество. Рон доволен, что вспомнил это слово: «эгалитарное». Вот так, милая доченька, мы тоже не лыком шиты. Можно быть интеллигентным человеком и не имея диплома о высшем образовании.

Вероника задирает нос, потому что поступила в университет, а Рон в свое время упустил эту возможность.

А может, дело вовсе даже и не в этом. Он никогда ее не поймет.

Рон снимает со стены календарь и благоговейно переворачивает страницу, чтобы увидеть фотографию женщины, которая, подняв руки, стягивает с себя джемпер. Ее приподнятые груди прикрывает кружевной бюстгальтер.

Какое интересное здесь освещение, неравномерное. Кажется, это называется светотени. Ну и при чем здесь, как Вероника выразилась, мягкое порно? Не в этом ли состоит искусство? Разве Рембрандт или другие великие не писали обнаженную натуру? В чем тогда разница? Лишь в том, что этот француз уже умер? Или Рембрандт не был французом? А кем тогда? Надо будет посмотреть в Интернете. А вообще-то, неплохо бы ему прослушать курс по истории искусства или что-нибудь в этом роде.

Звонит телефон, и Рон отвечает, продолжая изучать женские груди:

– Алло!

– Привет, папа.

Рон роняет календарь на стол, словно он из раскаленного железа.

– Привет, Вероника.

– Как дела? Чем занимаешься? – У нее непривычно беззаботный тон.

– Да так – бумажная работа, милая. – Рону не по себе, и это его раздражает. – Хочешь поговорить с мамой?

– Да, но у меня мало времени. Она дома?

– Нет, мама недавно ушла.

– Очень жалко. Я хотела ей рассказать кое-что имеющее отношение к тайне младенца Манро.

– И что же именно?

– Нет-нет, я скажу только маме.

– Ну ладно, история Элис и Джека Манро не имеет ко мне никакого отношения. – Рон пытается говорить небрежно, но понимает, что выглядит со стороны комично. – На этом острове женщины установили настоящую диктатуру. Удивительно, что на Скрибли-Гам вообще пустили мужчин.

Вероника игнорирует это замечание и говорит:

– В последнее время мамы постоянно нет дома. Где она?

Рон задумывается, но в голову ничего не приходит.

– Не знаю. Наверное, отправилась на собрание в группу «Взвешенные люди».

– Ммм. В будний день, на ночь глядя? Не думаю. На твоем месте, папа, я бы забеспокоилась. Может быть, у нее роман? Ты обратил внимание, что она похудела, сделала новую стрижку и вообще великолепно выглядит?

Рон понятия не имеет, о чем толкует дочь.

А Вероника спрашивает:

– Надеюсь, ты сделал ей комплимент по поводу того, что она похорошела и помолодела?

Рон вздыхает:

– Честно говоря, я не заметил. Она волосы перекрасила или что?

– Папа! – негодующе произносит Вероника; ну вот, опять начинается. – Ты хочешь сказать, будто не заметил, что мама похудела на три размера? Невероятно! Ты вообще хоть смотришь на нее? Или по-прежнему продолжаешь подкалывать маму из-за лишнего веса? О господи! Ты, вероятно, слишком увлекся этим жалким порнографическим календарем и даже не смотришь на жену! Не стану осуждать маму, если она заведет на стороне роман!

– Ты уже закончила свою обличительную речь или просто остановилась передохнуть? – саркастически интересуется он.

– Представь себе, закончила! Когда мама вернется, скажи ей, что я звонила. И выбери минутку, чтобы посмотреть на нее! Увидимся на Годовщине.

– Хорошо.

Рон кладет трубку. Потом берет календарь и вешает его на крючок. Он привык к вспышкам Вероники, но эта едва не вывела его из равновесия.

Скрестив руки на затылке, Рон откидывается в кресле. Итак, Марджи сбросила вес. Давно пора. Могла бы и сказать ему! Жена рассказывает ему обо всем, вечно трещит без умолку и несет несусветную чушь. Не странно ли, что она не похвасталась тем, что похудела? А ведь и верно, в последнее время жены частенько не бывает дома. За последние несколько недель он, считай, почти ее не видел. Должно быть, Марджи сказала ему, куда идет сегодня, но он не запомнил. Рон уверен, что Вероника просто шутит по поводу романа матери, но мысль об этом заставляет его внутренне сжаться. И это чувство не лишено приятности. Такое возбуждение, вызванное выбросом в кровь адреналина, у него обычно бывало перед игрой в регби. Глядя на груди июньской девушки, Рон в точности идентифицирует это ощущение.