Закон Тайга - Эльмира Нетесова

—  Ладно, Трофимыч, теперь уж поздно жалеть. К вам он шел. Курево нес. Именно этим табаком, Юра, следы свои Сова присыпал. От собак. И выдал себя. Теперь уж не сбежит, не спрячется. Беги в Трудовое за машиной. Сову тоже в Поро- найск надо увезти. Думаю, многие обрадуются. А я тебя в зимо­вье подожду, - предложил Кравцов.

Трофимыч стоял на крыльце, потерянно оглядывал тайгу, вершины деревьев.

—  Чем расстроены? - спросил Кравцов, когда Юрий по­мчался бегом в Трудовое.

—  Девчурка моя ушла. Теперь уж никогда в обрат не воро­тится. Я ее с детства пестовал. Хорошая подружка была. Ан нет ее нынче, - вытер выкатившуюся слезу старик.

—  Вернется. Чего печалиться? Куда ей деваться, если в че­ловечьем доме выросла?

—    В тайгу ушла. Там ее дом. А меня забудет скоро. Разве окликнет когда-нибудь с елки. Но не придет.

—  Это почему же так? - изумился Игорь Павлович.

—  Да все оттого, что зверь завсегда свое звание по­мнит. И стыд... Выросшая с человеком не должна была порвать того, кто из моей, человековой, стаи. Но знать, без того не можно было. А убив, навовсе ушла. Ведь испила она крови человечьей. Нынче ее в дом впущать нельзя. Да и сама не воро­тится. С совести.

—  С какой еще совести? Откуда она у рыси? - не верил Кравцов.

—  У зверя стыда поболе, чем у иных людей. Сказать вот не дано. А чуют вину долго. Моя девчурка стыд имела. Бывало, нагадит в избе, не дождавшись меня, - терпежу не стало, и под койку... Оттуда не вылезет, покуда не прощу. Даже жрать не просила. Вздыхала только шибко, переживала, значит. Пузом не жила. Всегда ждала, покуда я натрескаюсь. Только после этого сама харчилась. То разве не от совести? Всякое слово понимала. А нам, людям, их уразуметь не дано. Потому как стыд забыли. Потеряли вместе с сердцем. И чистое не слышим уже, голос леса не доходит до разума. А от ближнего понимаем всего два слова - на и дай. Последнее уж понимать разучились. А звери чуют все. И моя понимала. Нынче не ворочу. А думал, до смерти с ней дружить станем.

—   Соскучится и придет. Ведь сами говорите: зверь долго помнит доброе.

—  Дай-то Бог, - вздохнул старик.

Вскоре к зимовью подъехала машина. Ребята-милиционеры погрузили в нее тело Совы.

Кравцов простился с лесником и сел в кабину. Старик ма­хал рукой вслед. Белый-белый, старый, одинокий, он вытирал ладонью слезящиеся глаза. Когда-то теперь навестят его люди? Может, и заглянет кто-нибудь из них по случайности...

А может, и не стоит людям сворачивать на Трофимычеву тропу? Ни с добром, ни со злом... Может, повезет леснику вы­ходить себе нового дружка? Чтоб навсегда, не разлучаясь, вме­сте быть... Пусть бы хоть в этот раз не разрушили эту дружбу люди. Хорошие иль плохие, они все чужие тайге...

Кравцов удивлялся: впервые за все годы его работы пре­ступник был пойман и наказан одновременно.

Милиционеры, узнав об этом от Юрия, долго радовались.

—  Видно, его кликуха ей не понравилась. Мол, зачем таеж­ное имя присвоил себе фраер?

—  Да нет, не потому. Наверное, решила рысь с фартовым силами помериться. Да только законов таежной трамбовки Сова не усек. Там чуть что - зубы в горло и отваливай...

—  Ерунда! Не потерпела рысь другого. Что закон тайги, ее родной, природный, присвоили себе всякие гады. Вот и наказала за него. Уж как смогла...

В Трудовом машину ждали у перрона - поезд опаздывал с отправлением в Поронайск. Сову, чтобы не пугать людей, милиционеры в брезент за­вернули.

Никто из условников не захотел проститься с участковым. Только Дарья да поселенцы пришли проводить его.

Кравцов заканчивал допрос Гориллы. В примочках и вспух­ший от бинтов и ваты, тот уже ходил по дому и пусть через силу, но пытался шутить.

Как его топор оказался у Совы? Да кто знает. Он бросил то­пор там, где услышал голос сына, срочно позвавшего его до­мой. В каком часу? Да откуда знает? Часов на руке не имеет. Ни к чему они в его работе. В тайге от них одна морока. В лесу весь ориентир - на пузо. Жрать захотелось - значит, обедать пора. Темнеть стало - пора домой. Так всегда было. Нет, Сову не ви­дел. Никого, кроме сына. Да, еще Дегтярев подходил. Пяток ми­нут потрехали. О разном. Нет, не спорили. Не о чем стало спо­рить. И не до того. Работы много. В этом году клещей полно. Как никогда. Нужно почистить участки, перестой, сушняк вырубить, гнилье сжечь, опад сгрести. Мороки хватит. Дегтярев ему давно не враг. И хотя кентоваться не могли, звания разные, делить тоже было нечего. У каждого свои заботы. Всякого судьба по-своему крутит. Ему, Горилле, повезло. Не только жену, а и сына с дочкой подарила. Они ему - награда за все. Вроде как целый общак ему обломился. Теперь есть о ком думать и заботиться. Глядишь, и его в старости не бросят. Гришка разговорился. И, провожая гостя до калитки, хромая и морщась, сказал на прощание:

—  Спасибо тебе, Кравцов, за ту минуту. Что поверил. Не под стражу - домой отпустил. Мог бы до выяснения обстоятельств приморить у мусоров. Для надежности. Чтоб не слинял. А ты - поверил... Значит, не забыл Колыму. Не истратил душу, какую вместе с нами отогревал у костерков на трассе... Я тоже это по­мню. А потому завязал с фартом! Хана! Был законник, да весь вышел! У меня нынче свой закон - в тайге. Он - весь об жизни, Кравцов! И не только моей. Слышишь, колымский дьявол? Как своего, как кента прошу! Кончай меня пасти!

Кравцов сел в машину. Уже темнело. Закончился еще один рабочий день. Пора возвращаться домой, в Поронайск. Ведь не бесконечны силы человеческие. А встречный поезд, прибыв­ший в Трудовое, привез в село новые семьи переселенцев, но­вую партию условников...

Часть вторая ВЕК СВОБОДЫ НЕ ВИДАТЬ

Глава 1

—  Ожениться я вздумал нынче. Опостылело вдовство. Цель­ный год безбабным канителил. Измаялся навовсе. Теперь мере­каю в избу хозяйку привесть. Наладился я к Дуське Агафоно­вой. Ты, верно, знаешь ее? - спросил старик Притыкин у Ти­мофея. - Путевая, поди, старуха, а?

Тот, услышав последнее, кулаки стиснул. Икнул сухо, нерв­но. С воровской клятвы начал:

—   Век свободы не видать, если я об этой ведьме доброе слово скажу: чем такую бабку в дом привести, лучше свой хрен на помойку бродячим псам кинуть и забыть, зачем му­жикам бабы надобны. - Тимофей сплюнул в угол и поспеш­но закурил.

—  Ты чего взъерепенился? Чего тебе Дуська утворила? Иль не потрафила в чем? - удивился дед.

—  Стара она ублажать меня. Но ввек эту плесень не забуду! - Подвинулся мужик ближе к печурке и выругался грязно, одними губами. Знал, не любил старик брани, не терпел ее. - Я, Николай Федорович, из-за этой бабки чуть не влетел в тюрягу по новой. Не случись на мое счастье Кравцов, ни за что в ходку отправи­ли бы. - Тимофей умолк.

—    Из-за Дуськи? Может, ты нахомутал чего? - не поверил старик.

—  Рад бы! Да только ее мне ни с кем не сравнить, не пере­путать. Она в Трудовом три зимы живет. А со всеми перегавка- лась. Не бабка - змея подколодная. Жила с сыном, с невест­кой. С ними в село приехала. Так они от нее сбежали. Из Тру­дового аж на Курилы. Не сумели ладу с нею найти. С добра ли сорвались? Из-за нее, подлюки, чтоб она сдохла! - багровело лицо Тимофея.

—  А ты тут при чем?

—  Я не верил в то, что о ней говорили. И в прошлую зиму поехал в Поронайск. Одеться, прибарахлиться малость ре­шил. Деньги были. Дай, думаю, в дело их пущу. Не все ж на

пропой. И поехал. Вечером в порт пришел к катеру, чтоб на обратный поезд успеть. А тут непогодь. Катер

запаздывал. Сел на скамейку, глядь, бабка эта... Замерзла. Согнулась в коромысло. И плачет. Мол, последний трояк потеряла, не на что ехать. Я, дурак, отвел ее в столовую. На­кормил, чаем отпоил, билет ей купил. В поезд потом помог сесть. А она, лярва, заявление на меня настрочила. Вроде я - сукин сын, пятьдесят рублей у нее спер, когда катер ждали. И ей теперь жрать нечего и жить не на что. Что я всю ее пенсию украл. Меня на другой день мусора вызвали. На до­прос. И бабкино заявление в нюх суют. Мол, колись, падла! Я им, как было, все выложил. А они - давай свидетелей. Иначе - в ходку. И стыдят: мол, старуху обобрал. А где я свидетелей возьму? Я ж не знал, что такое стрясется. Скажи кто - не поверил бы. Чую, примйрить хотят. Оставить в легашке и накопать всяко­го. А у меня прежние ходки - фартовые. Вот и докажи, что не фраер. Взмолился, пообещал из-под земли свидетелей до­стать. А сам - к Кравцову. О нем я знал много. На мое сча­стье, он на месте оказался. Выслушал. Ничего не сказал. Толь­ко попросил в коридоре обождать. Я вышел. И веришь, дед, совестно признать, как баба, мокроту пустил. Не хочу, а сле­зы сами бегут. От обиды. Ведь я к ней как к матери. А она - пропадлина, хуже зверя! Ну за что?

—  И что ж Кравцов? - перебил дед.

—  С час сидел я у него за дверями. Слышал, что звонил он, говорил с кем-то по телефону. Но слов не разобрал. Потом меня позвал. Велел написать, как все было. Прямо у него в кабинете я нарисовал. Он прочел и говорит, чтоб домой отправлялся. Я и поехал. А на другой день в Трудовое следователь из прокурату­ры приехал. Как бы по факту заведомо ложного доноса, как я потом понял. Вызвал меня, бабку, ее сына с невесткой. Они тогда еще не уехали. И давай допрашивать. Бабка на меня змеей шипит. А я ей в харю плюнул. Не сдержался. Знал, бить нельзя. Да и кого? А тут ее сын и говорит: «Мать поехала в Поронайск, имея в кармане всего тридцать рублей. Такая у нее пенсия. На все эти деньги купила кой-что. И действительно потеряла тро­як, о чем дома указала. Никогда она не имела в кошельке пяти­десяти рублей. Зачем она оболгала человека, кто ее знает? Она не может без брехни и сплетен. Потому прошу не принимать во внимание ее заявление...» Следователь еще говорил с людьми, какие в тот день ехали в Трудовое и видали, как я водил старуху в столовую, когда платил за нее, достал из своего кармана не полусотенную, а стольник...