Закон Тайга - Эльмира Нетесова

всякий день о жратве думал. И Бог миловал, не голодали люди. Науку эту сам одолел, никто не помогал, не подсказывал.

—  А медведя бить приходилось?

—  Боле сорока завалил.

—  Боялся?

—  Уже опосля. Когда уложишь. Особо первых... Одного с испугу загробил. Самого первого. Тот малину обирал. И на беду шибко близко ко мне подошел. Не учуял. Ветер от него на меня дул. Так чуть не столкнулись задницами. Я его - в упор. Он и рухнул почти в ноги. Бабы наши, почитай, две недели котлета­ми всех кормили. Мужики на сытое пузо веселей дома строили. К зиме половина наших крышу над головой имела. А осталь­ные - в землянках. Их бабы с детьми копали. Потом на погре­ба их пустили. К весне все в дома вошли. Полагаться было не на кого. Нас туда не жить, подыхать свезли. А мы живучие ока­зались. Я ить не только кормил, а, сдавая мех, харчи получал, мануфактуру. Потом и скотину дали. Лошадь да коровенку, подсвинка, цыплят. Так оно и получился - свой хутор. Боль­шой, несуразный, шумный. Но жили дружно. Как одна семья. Ни воровства, ни распутства не было промеж нас.

—  И все раскулаченные были?

—  До единого. Все хозяевами были. За это и выслали.

—  Вот гад! А меня, наоборот, за то, что ни черта не имел, посадили. За бродяжничество. Я от отца сбежал, чтобы по неча­янности меня не пропил. Ну и попутали. Я не сознался, что родителя имею. Круглым сиротой назвался. Меня - в приют. Я смылся. Опять поймали. Пронюхали, что я хлеб тыздил в при­юте. И сбывал его. На курево. Меня за задницу и, как вора, в тюрягу. Дали больше, чем самому в то время было. Хотели по­началу под Архангельск отправить, но потом не понравился я кому-то из мусоров и отправили по этапу на Урал...

—  Отец хватился тебя?

—   Не знаю. Я с ним больше уже не виделся, - ответил Тимка.

—  Один раз судимый был?

—  Кой черт! Стоило начать. Это тоже сродни охоте. Чем даль­ше, тем азартнее. И тоже не знаешь, какой навар сорвешь. Быва­ло, за одну ночь на год кентам дышать хватало. А случалось, за день всю «малину» мусора брали. И тогда - всему крышка.

—    А на что с ворами связался? - глянул дед на Тимоху по- детски чисто, наивно.

—  Как так на что? Я ж как вор загремел. К ворам и попал. Они и в ходке легче других дышат и на пахоту не ходят. Их работяги кормят. Это уж нынче все вкалывают. Даже законни­ки. Раньше они много зон держали. И ворам в них легко было...

Дед крутнул головой, вздохнул тяжело:

—  Так и было, Тимка! С одной стороны власти обижали, с другой - от вас житья не было. И многим мужикам вы век укоротили. А спроси - за что?

—  Э-э, дядь Коль, извечный вопрос. Я тоже, когда впервые загремел, не понимал, за что. И сколько таких, как я, вместе со мной отбывали! Видно, за наивность, - отвернулся Тимоха.

—  Наивность - сестра душевной чистоты. На это - не се­туй, Тимка. Плохо, когда в человеке, кроме зла, ничего не оста­лось.

—  А зачем добрым быть? Вон я старуху пожалел и чуть не сел. Ты - зверя пожалеешь, а он тебя схавает за милу душу.

—    Не болтай много! Что знаешь ты о жизни! По одной сво­ей болячке про всех судишь! Сам дурак! Да ежели все в жизни было бы так, как ты говоришь, ни я, ни ты сам не выжили б! - повысил голос Николай Федорович.

Старик отошел к окошку. Густая тьма прилипла к зимовью. Казалось, в ней испуганно замерла и притаилась в страхе каж­дая жизнь, всякое дыхание. Дожить бы до утра, до света...

Но вот за зимовьем лисенок тявкнул слабым голосом. Не от страха. Не мамку-лису кликал. Зайчонка из-под коряги выго­нял. Пугал голосом. Да только и тот не дурак вовсе. В минуту нору выкопал и переждет в ней до утра. Под корягой корней нет. Земля мягкая. Спрячется косой, и найди его... Вот уж и лисенок взвизгнул. Земля из-под заячьих лап в глаза попала. А не суй нос, куда не зовут. Не все в тайге решают зубы да голод­ное пузо. Разум тоже нужен. Без него не прожить. Но и его вместе с опытом набираются.

Старик вслушивался в ночные голоса. По звукам, знако­мым лишь ему, узнавал безошибочно, что творилось вокруг.

Недалеко от сопки вышла на охоту старая рысь. Ее хрип­лый голос он знал не хуже собственного. Много раз встреча­лись они на первой пороше. Старый охотник и старая рысь. Глаза в глаза.

Рысь выгибала спину, шипела, драла когтями ветви, грози­лась прыгнуть, сбить с ног, загрызть насмерть. Но запах пороха сдерживал. А может, останавливало другое - спокойная уве­ренность человека, ни разу не дрогнувшего при встречах с нею. Почему он не боялся, не прятался, не убегал? Ведь все в тайге боялись ее. И только он не страшился. Может, в нем ее смерть? Но тогда почему не стрелял, даже не хватался за ружье? Почему спокойно рассматривал ее? И даже смеялся?

Рысь поначалу злилась. И, не выдержав, уходила первой в таежную глухомань, высоко задрав хвост-огрызок, потряхивая им презрительно. Она по-новой метила свои владения, убеждая таежных обитателей в том, что не человек, а она тут хозяйка.

Старик и не посягал на ее права. Он знал: эта рысь никогда не кинется на него. Зверь - не человек, он всегда знает свои возможности и не рискнет, не будучи уверенным наверняка в своих силах. Эта рысь хорошо помнила о своем возрасте. Знала: не одолеть ей человека. Хоть и старый он, но имеет ружье. И собственные силы. Да что там человек? Нынче не на всякого зайца кинешься. Разве мышь из норы выроешь. Та не сможет одолеть. Мала и слаба. Потому боится рыси. Это приятно. За ночь по десятку и больше ловила их. А нажравшись, можно крикнуть - подать голос в своих владениях. Мол, жива хозяй­ка, не смей чужие здесь харчиться.

Притыкин знал, что даже рыси - на что злые звери! - нападают лишь на старых и больных зверей. Они не могут за­щититься, убежать...

— А и мне от тебя проку нет. Без надобности твоя шкура. Вон какая ты облезлая. Видать, в одну пору со мной народилась. Одна видимость от зверя. Как и я - пенек трухлявый. Ну чего ши­пишь? Не пугай. Я уж ничего не боюсь. Припоздала грозилка. Нынче нам с тобой едина утеха - дотянуть до тепла, - смеялся дед, встречаясь с рысью.

И та уже не убегала. Садилась на ветку поудобнее. Долго провожала взглядом коренастую фигуру охотника, ни разу не оглянувшегося, не боявшегося ее. И вскоре они перестали за­мечать друг друга.

Николай Федорович указал Тимохе на старую знакомую еще месяц назад и запретил ее трогать:

— Зверь в тайге - у себя в доме. Он тут хозяин. А значит, не моги забижать. За него с тебя всякое дерево и травинка спросят. Мы тут - чужие. Помни про то...

Тимоха слушал молча. Вначале не понимал, зачем дед вкла­дывает в него, в чужого, так много тонкостей? Ведь не нужны они ему. Не собирается подарить тайге жизнь без остатка. Лишь до конца зимы. А до того проживет и без навыков. Но вскоре едва не поплатился за свою беспечность.

Отправив Притыкина в зимовье, сам решил проверить даль­ние капканы, которые поставил неделю назад. И тут впервые увидел медвежьи следы на снегу. Встречаться с хозяином тайги один на один Тимохе пока не доводилось. Но поневоле вспом­нил, что дед еще несколько дней назад сказал о виденных на заимке следах шатуна.

«Медведь прошел-тут еще утром. Следы уже прихвачены ине­ем. Значит, далеко ушел», - решил Тимоха и прибавил шаг, что­бы успеть до темноты вернуться в зимовье. Но шатун слов­но вырос сбоку из сугроба. «Сделал восьмерку», - мелькнула запоздалая догадка; хо­тел сдернуть с плеча карабин, да звериные глаза увидел вплот­ную... Боль пронизала тело, и вдруг грохнул выстрел. Густая тьма закрыла глаза. Фартовому показалось, будто он упал в глу­бокую черную яму, из которой ему не выбраться.

Очнулся Тимка в доме Притыкина в Трудовом. Вначале по­думал, что видит сон. Вон дед сидит у стола. В рубахе. Без под­девки. «Ишь ты, старый черт, жарко ему стало. Иль забыл про сквозняки? Продует, возись с ним потом. А на охоту в тайгу я один ходить должен? Нет уж! Не выйдет на дурака».

—  Оденься, дед. Надень поддевку. Застынешь. Чё делать ста­нем? - захрипел фартовый.

— Тимоха, ожил! Слава тебе, Господи! - перекрестился При­тыкин размашисто и подошел к напарнику.

Только тогда узнал Тимофей, что без сознания пролежал он пять дней. Что с заимки привезли его на лошади вместе с мед­ведем, которого убил старик одним счастливым выстрелом. За­беспокоился тогда и решил нагнать Тимку. Уже немного оста­валось. А тут - шатун. Успел сграбастать мужика. Выбил пле­чо, на котором ружье носил. И смял. Порвать собрался вовсе. Дед опередил. Теперь покой нужен, чтобы кости срослись. Так врач велел. Иначе калекой остаться можно.

Тимофей, не глядя на предостережение, хотел встать. Но не получилось. От боли снова сознание потерял. Очнулся уже под вечер.

Дед напоил его настоем зверобоя и пообещал, что,.если Ти­моха не станет дергаться, посумерничает с ним. Тимоха слово дал. И дед решил порадовать его:

—  Знаешь, сколько ты заработал в тайге? Две тыщи рублей. За соболей и норок. А еще и горностаи, лисы, белки, зайцы - тоже сотни на три потянут, - глянул дед на напарника и не узнал его. Лицо Тимофея перекосило, словно от нечеловечьей боли. - Что с тобой? - подскочил старик, испугавшись.