Закон Тайга - Эльмира Нетесова

Но прошла неделя. За нею вторая, и Тимоха не захотел схо­дить в село. Даже в баню пойти отказался. Растерся снегом у зимовья и, зардевшись маковым цветом, вскочил в домишко. Сразу к столу, где дымил малиновым духом горячий чай.

— Тебя участковый искать не станет? - испытующе глянул на мужика и спросил старик Тимофея.

—  Нет, дядь Коль. Я уже вольный. Как пурга. Куда хочу, туда лечу. В тот раз, когда от вас ушел, ксивы мне нарисовали. Свободного фраера. Участковый уговаривал слинять из Трудо­вого.

—  Почему?

—  Мусорам тоже дышать охота. Вот и фаловал. Мол, там, на материке, тебя никто не знает. Будешь жить нормальным фраером. А тут, в Трудовом, у памяти ноги длинней полярной ночи. До погоста все про все помнят. А я послал всех в жопу и ушел к тебе в тайгу! - захохотал Тимка.

—  Он хоть знает, куда ты делся?

—  Легавый? Да это его собачьи заботы. Мне до них дела нет. А колоться перед ним мне не светит. Я его мурло не пере­ношу. Сунется - измордую!

—  Ишь, грозилка! Иль я не мужик? Не слабей тебя был. Но на участковых хвост не поднимал. Они - власть наша, - стро­го глянул дед на Тимоху.

Тот взвился:

—   Власть? Может, и твоя, но не моя. Это точно! Ты не знаешь, за что я в первую ходку попал? Пацаном. А мне тошно вспоминать! И не хочу знать о власти мусоров! Может, тебе они по кайфу, а мне - вся судьба всмятку! Никому не ботнул, куда линяю!

—  Остынь, Тимка! В тайге лишь сердце в тепле храни, а мозги завсегда в холоде. Усеки про то. И разумей! Всякая власть на земле человекам от Бога дана. А воюющий с кесарем воюет с самим Богом! Дошло али нет?

—  И это ты говоришь? Ссыльный мужик? Да лизожоп ты после этого!

—   Чего?! - насупился Притыкин и, кинув нож из руки, сцепил кулаки до хруста, двинулся на Тимоху. Тот напрягся. Ударить первым - не посмел. Старик остановился напротив. Лицо побагровело. - Ты меня учить вздумал, сучий вы­кидыш? С каких пор веру в Бога хулить стал? Я пятерых сынов взрастил, и ни один такого мне не вякал! Еще пасть ра­зинешь, язык до задницы с корнем вырву! Я - ссыльный, но не бунтарь! Помни про то! А нет - беги от меня!

Тимоха молчал долго. Смотрел, как снимал дед шкурки с норок, пойманных в ледянки. Потом не выдержал, присел ря­дом, помогать стал.

—  А вас за что сослали? - спросил тихо.

—   Раскулачили. Как и других. Давно уже. Все забылось. Может, и к лучшему так обошлось. Вначале в Сибири жили. Мальчишки мои там школу окончили. Работать пошли. А тут война...

Николай Федорович выпустил нож из рук. Тот, коротко звенькнув, упал в ведро.

—  Что с тобой, дядя Коля? - подвинулся Тимофей, подста­вил плечо.

Притыкин сел на чурбаки и долго молчал, вспоминая свое, о чем невозможно забыть, чем не хотелось делиться ни с кем.

Сыновья... Всем пятерым после школы отказали в приеме в институты. Из-за отца. Раскулаченного. Не приняли в ком­сомол. Отказывали во всем. Вот только на войну призвали. Забыли, что они - сыновья кулака, у которого в сарае стояла не одна, как у всех, а целых две коровы... Да старая кляча - полуслепая кобыла, валившаяся с ног на третьей борозде.

Из-за нее и двух коров послали Притыкиных в Сибирь с Украины. Потом, как писали соседи, голод выкосил всю дерев­ню. Остались жить немногие. Отнятое, видно, впрок не пошло...

А сыновья не понимали, за что их выселили. И воевали на фронте с немцем за Украину и Сибирь. За отца и мать. Не за хозяйство. Это наживное. За землю, где всегда найдется место человеку.

—   Сыночки мои! Может, забыли люди? Ведь сколько лет минуло. Скажите, что умер я, кулак. Что нет меня в живых. И вы давно живете сами по себе. Не признавайтесь, кем я был! Зачем вам муки? Откажитесь от меня. Так будет легче вам. Идите в науку. Не терзайте себя и меня. Ведь взрослыми стали. За что мою беду пятном на себе носите? Ради своей жизни. Может, так нужно и лучше будет для вас, - говорил он сыновьям. О том и в письмах писал.

Война списала прошлое его мальчишкам. И, словно загово­ренные, вернулись с фронта живыми. Но не к отцу. В разные края разъехались. Все получили высшее образование. Военные заслуги помогли. Награды. Их, если собрать в кучу, одному не поднять.

Притыкин долго расспрашивал ребят о войне. А они будто сговорились. Не жаловались. Не знавшие детства, они не чуяли боли. А может, просто не хотели причинить ему боль?

Как рано и быстро они повзрослели! Как незаметно стали мужчинами... Ведь вот на войну забирали мальчишками. Жена ночами не спала. Бога молила вернуть живыми. И тот услышал. Вот только никто из ребят не живет с отцом. Все далеко. У каждо­го семья, дети. Семеро внуков. И думал старик, что уж лучше умереть в тайге шатуном, чем испортить судьбу внукам. Пусть не видят, не знают, пусть не болит их сердце. Ведь его тень ляжет на них. Как когда-то на сыновей. И снова потребуется война, чтобы забыли внуки деда? «Нет, пусть лучше не знают», - сглатывал старик сухой колючий ком, застрявший в горле.

Не знают? Но когда началась война, то и его, как и всех ссыльных, обязали работать для фронта.

—  Ну и что, если охотник? Сдавай пушняк! Не сиди дома! - требовали власти.

И Притыкин не сидел. Где уж усидишь, когда сыновья на войне. Как бы для них старался. День и ночь в тайге. Замерзал, голодал, болел. В доме, в селе, и сегодня на стене висит благо­дарственная грамота, ему, кулаку, от самого Сталина. За то, что в годы войны на выручку от пушнины, добытой Притыкиным, была выпущена боевая эскадрилья самолетов, участвовавшая в боях за освобождение Украины, Белоруссии, Польши и закон­чившая войну в Берлине.

Грамоту эту дед долго хранил за иконой. А потом насмелил- ся. И написал письмо в Кремль. Немногого просил. Отправить на Сахалин, с учетом заслуг, если можно. Не решился при­знаться, что там, на Сахалине, трое сыновей живут. Не на иж­дивение, не под бок. Старость подходила. Слабела жена. Хоте­лось неподалеку от ребят устроиться. Просьбу уважили. Сосла­ли в Трудовое. Когда переехал, написал сыновьям. Ни один не объявился. Даже на похороны матери.

«Видно, жены умные попались. Не дали ребятам жизнь ис­портить. Похороны что? Один день. А потом - годы мук... За­чем я их беспокоил? Все прошло. Теперь уж они твердо на но­гах стоят. Не будут мучиться. Все ж грамотному легче. Может, в начальство выйдут», - вздыхал старик.

В прошлом году - это ж сколько прожили в Трудовом? - объявили Притыкиным, что они - свободные люди. Наказание отбыто. Могут уехать на родину. К кому? Кто ждет? Кому нуж­ны? Пелагея неделю нерпушкой ревела. С горя померла. Не иначе. А старику-одиночке какая разница, где помереть? Он везде чужой людям. Хоть в Сибири иль в Трудовом. Тайга его домом стала. Седой старухой тихо, преданно сторожит его. Сле­дом волочится всюду. Кому он нужен теперь, детям? Вид­но, послушались его - забыли. Схоронили в памяти. Внукам? Они не знают его. А в неизвестном, как в страшной сказ­ке, нет нужды.

Хотел вот Дуську пригреть. Да Тимоха отсоветовал. А Да­рью - самому жутко подумать. Осмеет. Изругает. Да и что он с нею станет делать? Она ж ровня старшему сыну. А вдруг взду­мают ребята приехать и увидят Дарью? Они ж на смех подни­мут. Скажут, с ума спятил. Женился на молодой! Разве они пой­мут, что такое одиночество? А ведь оно убивает сильнее голода, болезни и презрения. Но не знавшим такого - не понять.

Тимофей со временем привык к старику. Усвоил его при­вычки, признал старшинство. И все реже спорил с Николаем Федоровичем.

Случалось, за целый день успевали перекинуться несколь­кими скупыми фразами. Зато вечером Тимка бывал вознаг­ражден.

Однажды спросил Притыкина, как тот стал охотником. И дед, улыбнувшись, грустно рассказал:

—  От голоду им сделался. Детву, семью харчить надо было. А чем? Магазинов нет. Сослали в глухомань. Вокруг тайга. А я в ей ни шиша не смыслил. Много нас там кинули. Без крыши, без хлеба. Живите, мол. Коль выживете - ваше счастье, а нет - властям меньше мороки... Ну, так-то день, другой. А там - дети есть запросили. О себе и Пелагее молчу, - махнул рукой старик и, немного погодя, продолжил: - Я ружья отродясь в руках не держал. Не знал, из чего оно стреляет. Ну и не думал о том. А тут старший мой мальчонка, слышу, кричит: «Папка! Помоги! Глянь, чего я поймал!» Оказалось, зайца обхитрил, пострел. Здоровущего. Навроде петли смастерил. И словил. Го­лод смекалку разбудил. Ну, люди и кинулись в тайгу. Кто с чем. Не всем повезло. Но к вечеру никто голодным брюхом не маял­ся. А на другой день слепил я кое-как шалаш для своих. Все ж не под открытым небом. Оно хоть и не крыша, едина види­мость, а на душе теплее. Покуда мы с мужиками выбирали ме­ста для домов, мои ребята всю тайгу окрест опетляли да ловуш­ками начинили. Простыми. Без хитростей. И повезло. К обеду куропаток, соек приволокли.

—  А сам как охотником стал? - перебил Тимоха.

—  Да в ту же зиму. Набрался мешок заячьих шкурок, не­сколько норок да соболей. Словились они по случайности на приманки моими мальчонками. Мне за тот мех и ружье дали, и патроны. И пороху, и дроби. В одночасье показали, как гильзы заряжать. Я и пошел в тайгу, помолившись. Куда деваться было? В тот же день оленя уложил. Кое-как доволок его до своих. На другой день - тоже. А мужики и рады. Мол, ты, Николай, везу­чий. Будь кормильцем для всех. А мы тебе дом поставим. И верно. Я раньше всех семью в дом привел. Но