Культура Два - Владимир Паперный

Обладание именем – привилегия, доступная в культуре 2 далеко не каждому. Не случайно С. А. Лисагор, боровшийся за свою жизнь 13 февраля 1936 г., так упорно отстаивал свое право на имя: «…нужно, я считаю, называть меня приличнее, не просто Лисагор, я… имею имя и отчество» (Стенограмма, л. 204).

Эффект от этого заявления был невелик. Д. Е. Аркин, правда, в своей речи поправился: «Лисагор – простите, Соломон Абрамович…» (там же, л. 213), но очень скоро Соломон Абрамович Лисагор попал туда, где люди различались не именами и даже не фамилиями, а условными и абстрактными номерами вроде «Щ-854».

8. Добро – зло[33]

Можно сказать, что культура 1 не различает Добра и Зла, ее мышлению свойственен, так сказать, средовой детерминизм. Выражение, которое вызывало у Достоевского столько желчных замечаний – «среда заела», – хотя буквально употребляется в культуре 1 не часто, но может тем не менее служить достаточно наглядной моделью представлений этой культуры о взаимодействии организма со средой.

Всякое девиантное поведение с точки зрения культуры 1 – это всегда лишь следствие неправильных условий, поэтому, в чем бы оно ни выражалось – в болезни, в преступлении, в ложной идеологии, – его не надо стыдиться, прятать, надо просто изменить условия, и все исправится автоматически.

«В деле лечения больных, – писал в 1924 г. московский журнал, – увлечение одними лекарственными средствами отходит теперь уже на задний план. Гораздо полезнее и даже дешевле поставить больного в наиболее благоприятные для него условия, при которых сам организм будет побеждать развивающиеся в нем зачатки болезни» (СМ, 1924, 2, с. 28 – 29). В связи с этой идеей в Москве строятся диетические столовые. Человек, страдающий, допустим, язвой желудка, высоко подняв голову, торжественно входит теперь в светлое здание диетической столовой, понимая, что он ничуть не хуже всех остальных.

В 1920 г. специальным декретом СНК был создан институт дефективного ребенка (СУ, 1920, 93, 500). Дефективный ребенок рассматривался культурой не как семейная трагедия, не как божья кара, но скорее как потенциальный труженик, которого надо сделать более или менее полноценным. Примерно так же культура относится к глухонемым и слепым (СУ, 1920, 100, 540), в 20-х годах издается специальная газета «Жизнь глухонемых». В 30-е годы это гордое название сменяется эвфемизмом «Воговцы на социалистической стройке» (ВОГ – всесоюзное общество глухонемых). В 20-е годы могли издаваться такие журналы, как, скажем, «За железной решеткой» (журнал заключенных вятского исправтруддома) или альманах заключенных Соловецкого лагеря особого назначения «Соловецкие острова». В 40-х годах такие издания были уже немыслимы.

Культура 1 рассматривает преступность как своеобразную болезнь, вызванную неправильными социальными условиями. Этой болезни не надо было стыдиться. Разрыв между существованием преступников в трудовых лагерях и жизнью всего остального населения культура 1 стремится скорее сократить, и инерция этого стремления тянулась довольно долго, примерно до 1937 г. – вспомним А. Макаренко с его «Педагогической поэмой», Н. Погодина с его «Аристократами», вспомним подарочные тома, посвященные жизни заключенных (например, «Болшевцы», М., ОГИЗ, 1936), вспомним визиты советских писателей на Соловки, на строительство каналов, описанные в столь же подарочных изданиях[34]. Это стремление явно сохранилось в 1934 г., когда писательница Мариэтта Шагинян, ругая новые квартиры за их отгороженность от мира, рассуждала так: «А придет в Москву к друзьям из смертного ледяного лагеря челюскинец, приедет из Беломора на квартиру к знакомым бывший вредитель, сейчас краснознаменец, поглядят, поживут три дня и скажут: «ах, как хорошо было у нас в ледяном лагере», или «ах, то ли дело у нас на Беломоре в исправительных лагерях». И правда, товарищи, лучше» (Шагинян, с. 5). Здесь мы видим, что разрыв между жизнью «вредителей» и «созидателей» сокращается до такой степени, что приобретает отрицательное значение: быт перековавшихся вредителей лучше, чем быт созидателей, которым не надо перековываться. Это высказывание приходится как раз на стык между культурами, в нем можно увидеть следы и той и другой. С одной стороны, стремление сократить разрыв между жизнью «нормальных» и «преступников» характерно для культуры 1. С другой стороны, выворачивание этого разрыва наизнанку (заставляющее вспомнить евангельское: «на небесах более радости будет об одном грешнике кающемся, нежели о девяноста девяти праведниках, не имеющих нужды в покаянии» – Лука, 15, 7) принадлежит, очевидно, уже совсем другой культуре.

Другой культуре принадлежит и употребление слова «вредитель». Еще в 1932 г. в алфавитном указателе к Собранию законов (СЗ) под этим словом понимались жуки, уничтожающие посевы. За два года смысл слова изменился принципиально, оно означает теперь людей, которые сознательно причиняют вред другим людям без всякой видимой цели. Это странное девиантное поведение уже не кажется культуре 2 результатом действия среды, оно как бы самозарождается вопреки действию среды.

С точки зрения культуры 2 нет ничего естественного, всякое событие искусственно в том смысле, что за ним стоит чей-то добрый или злой умысел. Нейтральных событий и нейтральных умыслов культура не знает, нейтральный умысел – это с ее точки зрения злой умысел. Вот эту недоверчивость к нейтральной позиции можно усмотреть уже в речи Сталина на собрании избирателей 11 декабря 1938 г.: «Есть люди, о которых не скажешь, кто он такой, то ли он хорош, то ли он плох, то ли мужественен, то ли трусоват, то ли он за народ до конца, то ли он за врагов народа… О таких неопределенных людях довольно метко говорится у нас в народе:…ни богу свечка, ни черту кочерга» (АС, 1937,12, с. 5). Свечка и кочерга в культуре 2 постепенно расходятся до такой степени, что между ними пропадают всякие градации, их разделяет непереходимая граница.

Из-за того, что культура 2 не знает случайных событий, ей приходится конструировать особую мотивацию поведения «вредителей», наделяя их врожденной и абсолютно бескорыстной тягой ко Злу. Это такое Зло, от которого никому не становится хорошо. Это Зло во имя Зла. Этому Злу свойственна, как сказал Вышинский на процессе Пятакова, «дьявольская безграничность преступлений» (Conquest, с. 339). Соответственно для субъектов «хороших» событий культура конструирует аналогичную мотивацию, но с обратным знаком, что-то вроде «божественной безграничности добродетели». Чем лучше событие, тем более высокую ступень в иерархии должен занимать его автор, и наоборот. Такое событие, как, скажем, война, рассматривается культурой – вне всякой связи с исповедуемым марксизмом – как результат действия черных сил и их главы, «князя тьмы» Гитлера. Победа же в войне, естественно, результат действия сил добра и их главы, Человека № 1, Сталина.

Мы говорили в предыдущих разделах, что культуре 2 свойственно антропоморфизировать архитектурные объекты (дом, город). Это свойство, можно, по-видимому, рассматривать как частный случай более общего свойства – одного из древнейших свойств человеческого мышления, замеченного в самых архаических культурах, – анимизма[35], и наличие в культуре 2 такой архаической черты как нельзя лучше доказывает, что эта культура не была изобретением кровожадного диктатора, не возникла в результате сионистского, масонского или любого другого заговора, а сложилась как результат победы более архаических и устойчивых культурных форм над более новыми и менее устойчивыми.

Для культуры 1 не было, в сущности, ни болезней, ни преступлений, и то и другое было для нее лишь следствием неправильных воздействий среды. В культуре 2 появляются и болезни и их лечение, и преступления и наказания за них. Болезнь и преступление в культуре 2 имеют одну и ту же природу – это нечто вроде бесовской одержимости, в человека проникла некая враждебная ему сила, и самое главное – не дать этой силе перекинуться на окружающих. Дефективных детей, которых культура 1 всячески старалась вставить в общий строй, культура 2 старается, наоборот, как можно надежнее изолировать. В 1935 г. создаются специальные школы для дефективных детей, окруженные в народе ореолом мистического ужаса, туда же предлагается помещать и «тех учащихся, которые систематически нарушают школьную дисциплину, дезорганизуют учебную работу и отрицательно влияют своим антиобщественным поведением на остальных учащихся» (СЗ, 1935, 47, 391). Антиобщественное поведение и дефективность имеют с точки зрения культуры 2 одну природу, во всяком случае заслуживают одного и того же наказания. Пожалуй, ярче всего представления культуры о сходной природе преступности и ненормальности проявились в идее создания тюремно-психиатрических больниц.

Всякая ненормальность и всякая преступность представляются культуре крайне заразными и неизлечимыми (вопреки официальной установке на перевоспитание преступников, сохраняющей инерцию предыдущей культуры). Культура 2 находится в состоянии панического ужаса перед всякого рода девиантным поведением, перед всякой ненормальностью и перед всякого рода «извращениями». Во введении уголовной ответственности за гомосексуализм (СЗ, 1934, 1, 5) можно увидеть лишь средство укрепления армии накануне войны, но можно увидеть и страх культуры перед ненормальностью, который в конечном счете можно связать с пафосом плодовитости и биологического здоровья. (Заметим попутно, что можно предложить и еще одно направление для размышлений: идеология гомосексуализма была принесена в свое время персами, быть может, некоторая иранизация культуры 2 сделала проблему гомосексуализма более острой, отсюда и более строгие меры против него; для культуры 1 гомосексуализм неактуален, быть может, поэтому он там и не запрещен?)