Я — авантюрист? - Кирилл Фисенко

жителей, отказывалась лечить, ссылаясь, что это дело врачей. Она умела делать перевязки, пусть и не совсем уверенно накладывала самодельные бинты. Нина помнила, что ромашка и зверобой помогали, как антисептик, поэтому долго бродила по лесу и окрестностям, но всё-таки нашла нужные заросли и научила Тому делать отвар.

С другими болезнями бороться было нечем, особенно с расстройством желудка у детей. Скауты ничего не могли поделать — овощи и фрукты взять неоткуда, а куриный корм есть оказалось невозможно — слишком противно он пахнул. Крапивные салаты — это всё, что могла предложить Нина, но где ты найдёшь столько свежих и нежных листочков?

Куриное мясо быстро приелось, и дети первыми поддались зову природы. Они, как дикие животные, как обезьяны, стали пробовать на вкус все зелёные растения, которые росли на лугу. Один глупыш выкопал жёлтенькие корешки, принял их за морковку и тайком сжевал.

— Слава богу, что больше такой морковки не нашли, — раскричалась на вожатых Нина, когда после долгих колик, рвоты и судорог мальчик умер. — Идиоты! Это вёх ядовитый! Цикута!

Ей пришлось собирать всех, проводить урок природоведения и принимать экзамен. Она и сама мало что знала из трав, но такого вопиющего невежества даже представить себе не могла. Всё чаще Нине хотелось забиться в уголок и расплакаться. Вместо чудес этот мир приготовил ей одни страдания.

А тут ещё простуда или грипп, которые свалил каждого второго с высокой температурой, кашлем и головной болью. Превозмогая страдания, Нина пыталась организовать ходячих отрядников на оказание помощи совсем слабым, но ей грубили и отказывали, ссылаясь на собственное нездоровье.

Антон обнаружил в десяти километрах автоматический завод по производству синтетических материалов. Обрадованные люди принесли оттуда много рулонов синтетической ткани и стали использовать, как накидки, как постельное бельё, как одеяла. Однако единственная находка ничего не решала.

Нина сбивалась с ног, пытаясь решить все вопросы, но в один из пасмурных дней потеряла сознание прямо на заседании совета.

Глава двадцать третья

Лешка оплакивал ушедшего друга — а Гарда была именно другом, причём умным, опытным и преданным, — который умер исключительно по глупости и нерасторопности болвана, которого судьба облагодетельствовала настоящей дружбой, и который снова остался одиноким и никому не нужным человечишкой…

«Болван, кретин… Загордился, вообразил о себе… А она меня ждала… И дождалась… Но я не брошу тебя, Гарда, я похороню по-человечески… И никогда не забуду…»

Слёзы текли, он смахивал, размазывал их, и постепенно ему становилось легче, словно они размывали внутри и уносили с собой боль. Не ту, мучительную — последние мгновения агонии, а боль утраты, внезапного и невосполнимого исчезновения самого близкого тебе человека. Лёшка впервые испытал это здесь, в новом мире, когда понял, что не увидит тётю Машу. Но тогдашняя — не шла ни в какое сравнение, она жгла сильнее, словно он научился, натренировался страдать.

«Страдать? Фигня какая… Любить научился, — сам себе ответил он, — а к тёть Маше я просто привык, но не любил. Я вообще, никого не любил… А ведь правда, будь Гарда девушкой, женился бы… Без колебаний. Похоже, я сумасшедший… Ну и пусть, кого это колышет? Сейчас отнесу на бугорок, выкопаю могилу, и конец всему… Никто и не узнает, что я думал, как относился к ней…»

Лёшка обхватил могучую грудную клетку бездыханной собаки и попробовал приподнять. Ему сразу стало ясно, что на руки, как это красиво делали супергерои в кино — он не поднимет, что уж говорить о большем.

«Да она сотню тянет, — огорчённо подумал он. — А по другому? Нет, это оскорбительно, волочь, словно падаль! Что же делать?»

Поправляя Гардину морду и длинный язык, который безвольно свесился между ослепительно белых клыков, попаданец удивился:

«Почему он розовый? И край пасти — тоже? Обычно у покойников слизистые — синюшного цвета… — и замер на мгновение, застигнутый сказочно невозможной, но донельзя желанной догадкой, — или она жива?»

Он припал ухом к собаке, вжимаясь в густую шерсть, и пробуя ладонью — вдруг сердце бьётся? Но ничего не почувствовал, а где щупают пульс у зверей, кто бы его учил! В сумасшедшей надежде Лёшка сунулся к морде лицом — вдох и выдох, они должны как-то сказаться, теплом там, лёгким шумом. Но только запах, собачий, обычный, витал в длинной, зубастой пасти. Отчаявшись, хозяин вправил Гардин язык, сомкнул ей пасть и зажал ноздри.

Подождал.

Ничего.

И когда отчаянье достигло предела, снова выжало слёзы — произошло чудо. В горле Гарды родилось клокотание, она шевельнула головой, высвободила нос, фыркнула. Веки её дрогнули, глаза открылись, зрачки осмысленно повернулись в сторону «душителя». И боль плеснулась в нём — не его, а уже знакомая, хотя и несравнимо более слабая, чем в первый раз — боль слабого собачьего организма.

— Жива! Ах ты, моя красавица, умница ты моя! Сейчас, мы сейчас тебя ещё подлечим, — завопил Лёшка, хватая аптечку и прижимая анализатор к шее напарницы, — мы тебя оживим, окончательно и бесповоротно!

* * *

Спустя пару часов Гарда полностью пришла в себя и даже кое-что рассказала о случавшемся:

«Появились чужие, хотели отнять еду. Наши не справились, чужой выстрелил, наш умер, второй наш убил второго чужого и первый убежал. Наши все разбежались, когда пришли другие чужие, собрали наших и увели. Это я слышала и уползла в сторону, чтобы не попасть в их лапы. Меня не заметили, я ушла умирать, а ты пришёл…»

Больше ничего понять не удалось, и они пустились по следам чужих. Идти пришлось косогором, где устойчивость четырех лап перед двумя ногами дала Гарде гандикап, и та намного опередила Лёшку. Однако, обходя громадный выворотень, она остановилась, закрутила головой по сторонам, внюхиваясь. Затем позвала Лешку:

«Хозяин, внимание! Я нашла знакомый запах. Помоги мне…»

— Чем? Носом? — рассмеялся тот, всё ещё во власти эйфории от чудесного оживления напарницы. — С моим-то нюхом и тебе помогать, ха!

Но изменил направление, всё равно идти по склону было неудобно — ноги съезжали по мокрой траве. А если прямо вниз бежать, чуть правее Гарды, то десяток шагов — и уже дно оврага. Лёшка так и поступил. Он отдался силе тяжести, которая потащила его, разогнала и на дне передала все права уже силе инерции, загоняя на противоположный склон, но недалеко. Шага три-четыре, поворот, и снова вниз, уже спокойно, не бегом. Поэтому Лёшка позволил себя роскошь смотреть не под ноги, а на выворотень.

Ель или пихта — кто их разберёт? — рухнула вершиной в овраг, отчего широко раскинутые корни подняли