Я — авантюрист? - Кирилл Фисенко

вслух оборвал себя Лёшка, направляясь к разлапистому дереву.

Легко взобравшись до прочной горизонтальной ветви, он первым делом осмотрел все ближние окрестности. Чтобы ноги стояли прочно, Лёшка не топтался, а выворачивал стопы до предела и переставлял под сто восемьдесят градусов, как бы вальсируя на месте. И при этом не навернулся, что не преминул бы сделать в той жизни.

«Откуда что взялось, — на автомате отметило сознание, пока глаза медленно осматривали поваленный крупный лес и берёзовый подрост, который после землетрясения не только уцелел, но и резво тянулся вверх, — силы добавились, это понятно, лестнице спасибо, а координацией я чему обязан?»

Элемент кокетства в таких мыслях Лёшка ощутил, однако не стал себя одёргивать, погордился. Ведь было чем, безусловно. Раньше он в мыслях ассоциировал себя с басенным ослом, который если не о пенёк споткнётся, то в яму после корчевания завалится, один к одному. А сегодня — шалишь, брат!

На дерево взобрался, не задумывась — хватило же сил подпрыгнуть, подтянуться, отжаться, присесть на одной ноге, широко шагнуть с ветки на ветку, повиснуть на верхней и перескочить? А теперь стоит, почти не держась за ствол, и рассматривает уже дальнюю перспективу — чем не Рэмбо? Круче многих местных, что здесь…

Посторонние мысли вылетели, как только вдали, у широких, плоских крыш, которые он заметил ночью, обнаружились мелкие фигурки людей. Рассмотреть их пристальнее не удалось — они переходили из одного здания в другое, поэтому слишком быстро скрылись из виду. Да теперь не имело значения, его это отряд или нет! Надо было спешить туда, знакомиться, если чужие, просить помощи в поиске. А если свои — лечить Гарду и потом ругать всех за самовольство:

— Записку можно было оставить, а? Чёрт бы вас подрал! Юра, тебе особо влетит, помощник хренов! А Флора? Ты куда смотрела?

Представляя в лицах, как он расчехвостит весь отряд, кроме малолеток, естественно, Лёшка почти бежал, держа направление. Конечно, поваленные стволы мешали, заставляли обходить, но принципиального значения эти изгибы не имели. Время — первый час, а промышленные здания — на юго-западе, так что, держа чуть правее солнца, опытный ориентировщик двигался верно.

Местность понижалась всё быстрее, ведя к ручейку. Тонюсенькая струйка бежала среди густой травы, которая выглядела нетронутой. Проломившись сквозь заросли, что оказались по пояс, следопыт остановился, зачерпнул пригоршней прозрачную и прохладную воду, попробовал на курс и запах.

Вспомнился первый день в этом мире, когда он сдуру попил через стебель с ядовитым соком:

«Знатно траванулся. И валялся всю ночь, как труп… Если бы не Гарда…»

«Я здесь, хозяин, — тусклый девичий голос раздался в черепе, — слышу тебя…»

Лёшка радостно открылся, потянулся к напарнице, и её боль хлынула, наполнила его голову до отказа. Он знал слово «агония», слышал его прежде, сам употреблял, хоть и крайне редко. Но сейчас Алексей Хромов, человек достаточно начитанный, понимающий — впервые испытывал страдания, которые не передаются словами:

…он умирал. Организм жил угасающей надеждой, тратил последние силы, чтобы докричаться, непонятно до кого, и выпросить спасение. Боль не гнездилась в определенном месте, как при переломе или ушибе, когда её можно сравнивать с обычными ощущениями, нет. Болью было всё — удары сердца, редкие вдохи, судорожные подёргивания лап, подрагивание век, и — когда глаза всё-таки открылись — свет. Яркий дневной свет, и человеческий силуэт, его, Лёшкин силуэт. Радость пробилась сквозь оглушающее страдание: «Хозяин пришёл…»

Лешка опомнился, стиснул зубы, превозмог жуткую, нечеловеческой тяжести боль, побежал к плешинке в густой траве, где бессильно лежала и отходила Гарда. Он что-то вопил, не в силах терпеть страдание, что транслировалось через УСО в его мозг, но мчался, срывая с плеч рюкзак, выхватывая оттуда аптечку и раскрывая её, чтобы не терять ни мгновения.

— Не смей умирать, держись, — мысленный приказ прорвался словами, когда боль стала слабеть, уходить.

Хозяин Гарды так слился в ней в приступе последнего страдания, что понял суровую истину — смерть вступала в свои права. И виноват в этом он, Алексей Хромов! Опоздал с помощью, проканителился. Слишком долго рассуждал, когда исчез Лёва, потом тешил себя стрельбой в никуда и занимался самолюбованием на дереве. Развлекался, пока она тут слабела, угасала, как догорающая свеча.

Раскаяние ничего не меняло, хотя Лёшка уже добежал, пал на колени перед Гардой, прижал анализатор ранцевой аптечки к могучим мышцам шеи. Тот еле слышно жужжал, дёргался, делал инъекции. Хозяин мысленно окликал собаку, теребил за ухо и страстно желал снова испытать ту оглушающую, непереносимую боль, лишь бы убедиться — напарница ещё жива.

— Нет, нет, ты не умрёшь, — убеждал он бездыханное тело, — ты будешь жить! Мне без тебя никак, понимаешь, я без тебя никто… — шептал Лёшка, ничуть не кривя душой.

Аптечка замигала красным огоньком, сообщая, что сделала все, что могла. Он отшвырнул бездушную коробку в сторону, припал ухом к грудной клетке, надеясь услышать стук сердца. Тишина, глубокая и равнодушная тишина…

Зарычав, Лёшка двумя руками надавил на то место, где, как он думал, сердце и располагалось, потом ослабил нажим, снова надавил, ослабил… Не как на уроке, где их учили первой помощи, а истово, выкладываясь полностью, он массировал и массировал грудную клетку, продолжая уговаривать собаку:

— Ну, Гарда, Гардочка, дыши, дыши, милая…

Неизвестно, сколько времени он бился, не желая признавать очевидное, но пот уже лил градом, руки онемели, а дыхание стало хриплым и тяжелым. Обессилев, Лёшка сбавил темп, потом распрямил спину и остановился. Коробка анализатора аптечки мигнула зелёным огоньком готовности и напросилась — он схватил и хотел зашвырнуть бесполезное устройство подальше. Но сил не хватило и на это.

— Сволочь. Зачем ты мне, если Гарды нет?

Аптечка не ответила. Лёшка уткнулся лицом в шерсть самого надёжного друга в том и в этом мире, единственного друга за всю его нелепую жизнь. Он не стеснялся слёз — а перед кем фасон держать? — но плакал негромко, без истерических рыданий. По-мужски, беззвучно.

Глава двадцать вторая

Матвей вздрогнул, ослабил руки. Птица рванулась, выскользнула из куртки и помчалась вперёд белой молнией. Сколько он пробежал, безголовый бройлер — метров пять, десять? Этого зрелища хватило парням. Дима побледнел, зажал рот, Михаил залился слезами.

— Да, господа мушкетёры, намучаюсь я с вами, — саркастически заметила девушка, подняв затихшую птицу и возвратившись к «лобному месту», — но снисхождения не ждите. Твоя очередь, Дима. А я займусь Антоном.

Парни справились с заданием — головы курам поотсекали, побегов не допустили. Затем началось ощипывание. Без ошпаривания это оказалось занятием трудоёмким и медленным.