Не знаю - Екатерина Владимировна Чиркова

неважно, какой она была для меня. Какой она была, когда была живой, – теперь это совершенно неважно.

У нее была правильная и нелегкая жизнь, которая только последние десять лет благодаря сыну, моему мужу, стала хорошей, счастливой. Она могла бы наслаждаться этой жизнью еще какое-то время. Но вместо этого провела полтора месяца в бесполезной борьбе, физических мучениях и унижениях от беспомощности, а теперь она умерла, и ее больше нет.

Общее место – жизнь и смерть едины, неотделимы одна от другой. Да нет. Инсайт: жизнь и смерть несовместимы. В первые дни наступило онемение, ушли на дно желания и ощущения – потому что смерть. Но я снова ем, сплю и смеюсь – потому что жизнь. Старая женщина остановилась, осталась в том дне, который закончился, больше не повторится и становится все дальше. А я купила елку, проголодалась, и у меня много работы.

Участвуя во всех «печальных хлопотах», как это принято называть, я предельно ясно понимала, как важно при жизни помнить, что ты однажды умрешь. Не вот это вот «жить так, как будто каждый день может стать последним», а очень просто: иметь, например, подготовленную одежду, чтобы, став телом, не оказаться в каких-то непонятных, чужих, казенных или только что купленных шмотках. Когда я стану телом, мне будет все равно. Но пока мне не все равно, я куплю себе специальные вещи и отложу их, как делали бабки в деревнях, в специальное место. Критерии выбора вещей для тела специфичны. Они должны быть натуральными, чтобы правильно гореть или гнить; закрытые, чтобы скрывать тело и его тайны; и не слишком тесные, потому что тело не может сделать усилия, чтобы протолкнуть руку в узкий рукав.

А еще вот это – «не в гроб же с собой возьмешь». И действительно, Кристина (агент-организатор похорон, так это называется) говорит: «Я эту кофточку, если не подойдет, положу в гроб, под одеялко». Не надо, не кладите мне кофточку в гроб. Ей там не место. Лучше у меня заранее будут вещи, которые точно подойдут моему телу.

У меня жуткое количество шмоток, что со всем этим делать? И при жизни-то возникает этот вопрос. А после смерти – положить телу под одеялко? Сжечь? В лучшем случае – пункт приема одежды для нуждающихся. Никто не будет за мной донашивать, тем более размер у меня нестандартный.

Церковь, как и сундук с заготовленным погребальным бельем, утешительна. Как когда-то, с садом и молитвами, так и сейчас, с этими ладанными запахами, полумраком, свечами. Включенная люстра – так положено, отпевание совершается «при белом свете» – рассеивает сумрак и освещает лицо, очень спокойное, совсем непохожее, в платке, которого она никогда не носила, полоска с молитвой поперек лба. Умиротворение, но одновременно и нереальность происходящего. Вечный покой.

Я для себя еще не решила, хочу ли гнить в земле или быть развеянной по ветру. Хочу, пожалуй, стать деревом. Хочу, чтобы в мою честь посадили дерево и поставили под ним скамейку. Будут ли там же мои кости – пока мне кажется, это не так важно.

Дерево – красиво и символично, и польза от него есть. Правда, деревья тоже умирают. Ну, пусть это будет дуб, он живет долго. Или огромная розовая чешуйчатая сосна.

Кладбище занимает огромную поляну посреди леса, в обрамлении графичных стволов, голых и черных, начало декабря.

Напишу завещание. Не сказать, что так уж многим могу порадовать наследников. Но пусть хотя бы не ломают голову, как быть, например, с моими картинами. Холсты. Их много! И они большие. Надо как-то позаботиться о них при жизни – продать, раздать, раздарить. Вряд ли они взлетят в цене после смерти художника. Хотя…

Мне хотелось бы, чтобы некоторые из них висели на стенах у сына. Но это единицы из примерно двух сотен. У меня еще есть время подумать об этом. Наверно.

А еще – книги. В моем детстве, на старой квартире, чудесным образом отец нырял в дальний ряд книг в кабинете, уставленном ими сверху донизу, и доставал нужный том, утыканный закладками и испещренный карандашными заметками и кощунственными ногтевыми заломами. Теперь его заныривания утратили триумфальную точность. Сколько томов дремлют, забытые, возможно, навсегда, в третьих рядах, дыша пылью и сумраком.

А я – успею ли я вообще освоить свою библиотеку? Половина книг открыты, пролистаны и не тронуты более. Так и присоединятся они, девственные, к остальным. Будут ли прочитаны? Неизвестно. Но выкинуты точно не будут.

Книги сына в компактном, но немаленьком книжном шкафу почти все читаны, расставлены по алфавиту и ухожены.

Пусть там же на полках встанет и эта книжка. Пусть будет.

Вот прошло чуть более полугода, казалось бы, смерть забыта. Мы легко упоминаем при случае имя свекрови. Но тут муж говорит: «Мне мама сегодня снилась». Маленький мальчик, оставленный в холодном и сумрачном месте. Мама ушла и больше не вернется.

Когда муж вдруг начинает заглядывать в кастрюли, или неожиданно выдает инструкцию по варке пельменей, или называет кошку «ты моя девочка», присюсюкивая, – я понимаю, что мама с ним, мама внутри.

Невольно спрашиваю себя, а как я буду справляться, когда останусь вот так, одна? Я не созваниваюсь с родителями, как, бывало, Мишаня со своей мамой, через день, а то и чаще. Я отошла на безопасную для себя и, кажется, абсолютно комфортную для них дистанцию. Будут ли они мне сниться, когда расстояние это станет непреодолимым? Есть ли они во мне? Да, они во мне живут, я слышу их голоса – это точно, нечего отрицать. Как это будет? Не знаю.

* * *

Моего первого терапевта – пардон, терапевтку – звали Вика, и я понятия не имею, к какой школе психотерапии она принадлежала. Сначала мне было вообще до звезды про подходы. А потом это было уже неважно. К терапии я пришла совсем неоригинальным путем, меня отправил детский психолог с текстом таким примерно: «Вы, мамочка, сначала свою башку приведите в порядок, а потом ребенка будете воспитывать».

Я много говорила, и часто плакала на сессиях, и часто опаздывала, и пропускала, а несколько раз пыталась сбежать со словами «это все хождение по кругу, я устала, и мне ничего не поможет». Так продолжалось достаточно долго.

Скажу только – мне помогло. И когда я почувствовала, что выскочила из того самого замкнутого круга, встретила Мишеля, стала радостнее и спокойнее – это был мэджик. И я подумала, что тоже так хочу, хочу уметь делать мэджик. А Вика сказала, что часто