Литература 9 класс. Учебник-хрестоматия для школ с углубленным изучением литературы - Коллектив авторов

1. Охарактеризуйте особенности композиции поэмы.

2. Для чего в поэме используется форма исповеди?

3. Охарактеризуйте образ Мцыри.

4. Сопоставьте образ Мцыри с образом Конрада из поэмы Дж. Г. Байрона «Корсар».

5. Для чего в поэму вводится эпизод встречи Мцыри с горянкой?

6. Для чего в поэму вводится эпизод встречи Мцыри с барсом?

7. Зачем в поэму вводится образ старика-монаха?

8. Какую роль выполняет в поэме пейзаж?

9. Охарактеризуйте пафос поэмы.

10. Определите стихотворный метр и систему рифмовки в поэме.

11. Напишите сочинение на тему «Романтическое понимание свободы в поэме М. Ю. Лермонтова «Мцыри».

Владимир Федорович Одоевский

В. Ф. Одоевский был, бесспорно, выдающейся личностью. Принадлежа к древнейшему роду, восходящему к Рюрику, он всю жизнь существовал только на заработанные им самим деньги; обладая кротким нравом, он отважно отстаивал свои убеждения, не страшась ни властей, ни светских мнений. Одоевский дружил с А. И. Герценом и А. С. Пушкиным, был близок многим декабристам, приветствовал появление первых произведений Н. В. Гоголя и Ф. М. Достоевского, поддерживал музыкальное творчество молодого П. И. Чайковского.

Сам же он, философ-шеллингианец, глава «Общества любомудрия», занимался химией, электротехникой, музыкой. Но любимым его поприщем оставалась всю жизнь литература. Его перу принадлежат романтический философский роман «Русские ночи», новеллы, сказки, очерки московской жизни и множество статей на самые разные темы.

В. Ф. Одоевский был убежденным романтиком, приверженцем эстетического учения Ф. В. Шеллинга и других немецких теоретиков романтизма, о которых вы уже знаете. Вместе с ними он утверждал мысль об особой роли художника в человеческом обществе. Этой теме посвящена и его новелла «Последний квартет Бетховена».

Одоевский поднимает характерную для романтизма проблему взаимоотношений искусства и общества обывателей. Финал новеллы – обличение системы ценностей, утверждаемой воинствующим мещанством. Лицемерное сожаление общества по поводу неудачных сочинений оглохшего гения – это на самом деле продолжение непонимания и его лучших творений.

Почему В. Ф. Одоевский изображает период гибели таланта? Почему бо́льшую часть новеллы занимает монолог теряющего рассудок и жизнь музыканта? Конечно же не для того, чтобы вызвать жалость к композитору. Унизительное положение великого художника – позорное пятно, но не на нем, а на обществе, считающем себя «просвещенным».

Но «Последний квартет Бетховена» не сатирическое, а философское произведение, в котором автор пытается объяснить великие тайны творчества. В новелле описывается последний, самый трагический период в жизни великого композитора, когда он, утратив слух, пытается придумать новую музыку, которую способны услышать глухие.

Людям с нормальным слухом эта музыка кажется дикой, и они начинают говорить об утрате Бетховеном своего таланта. Они не пытаются понять, что заставляет композитора создавать такую музыку, не понимают его трагедии, не чувствуют его боли. Обратите внимание на образ сломанного музыкального инструмента, на котором пытается играть Бетховен.

Романтическая ирония в этой новелле заключается в том, что обыватели, когда-то аплодировавшие музыке Бетховена, не понимали его раньше так же, как не понимают они и его последних сочинений. Дело в том, что они ищут в искусстве развлечении, удовольствии, но не хотят чувствовать боль художника, не желают видеть страдания других людей.

Как и другие писатели-романтики, В. Ф. Одоевский не принимает потребительского отношения к искусству.

Вспомните образ лиценциата Видриеры из знакомой вам новеллы Сервантеса и сопоставьте его с образом Бетховена, подумайте, что общего подчеркивают писатели в отношении обывателей к обоим персонажам.

Последний квартет Бетховена

Я был уверен, что Креспель помешался. Профессор утверждал противное. «С некоторых людей, – сказал он, – природа или особенные обстоятельства сорвали завесу, за которою мы потихоньку занимаемся разными сумасбродствами. Они похожи на тех насекомых, с коих анатомист снимает перепонку и тем обнажает движение их мускулов. Что в нас только мысль, то в Креспеле действие».

Гофман

1827 года, весною, в одном из домов венского предместия несколько любителей музыки разыгрывали новый квартет Бетховена, только что вышедший из печати. С изумлением и досадою следовали они за безобразными порывами ослабевшего гения: так изменилось перо его! Исчезла прелесть оригинальной мелодии, полной поэтических замыслов; художническая отделка превратилась в кропотливый педантизм бездарного контрапунктиста[108], огонь, который прежде пылал в его быстрых аллегро[109] и, постепенно усиливаясь, кипучею лавою разливался в полных, огромных созвучиях, – погас среди непонятных диссонансов[110], а оригинальные, шутливые темы веселых менуэтов[111] превратились в скачки и трели, невозможные ни на каком инструменте. Везде ученическое, недостигающее стремление к эффектам, не существующим в музыке; везде какое-то темное, не понимающее себя чувство. И это был все тот же Бетховен, тот же, которого имя, вместе с именами Гайдна[112] и Моцарта[113], тевтонец[114] произносит с восторгом и гордостию! – Часто, приведенные в отчаяние бессмыслицею сочинения, музыканты бросали смычки и готовы были спросить: не насмешка ли это над творениями бессмертного? Одни приписывали упадок его глухоте, поразившей Бетховена в последние годы его жизни; другие – сумасшествию, также иногда омрачавшему его творческое дарование; у кого вырывалось суетное сожаление; а иной насмешник вспоминал, как Бетховен в концерте, где разыгрывали его последнюю симфонию, совсем не в такт размахивал руками, думая управлять оркестром и не замечая того, что позади его стоял настоящий капельмейстер[115], но они скоро снова принимались за смычки и из почтения к прежней славе знаменитого симфониста как бы против воли продолжали играть его непонятное произведение.

Вдруг дверь отворилась и вошел человек в черном сюртуке, без галстука, с растрепанными волосами; глаза его горели, – но то был огонь не дарования; лишь нависшие, резко обрезанные оконечности лба являли необыкновенное развитие музыкального органа, которым так восхищался Галль[116], рассматривая голову Моцарта. «Извините, господа, – сказал нежданный гость, – позвольте посмотреть вашу квартиру – она отдается внаймы…» Потом он заложил руки за спину и приблизился к играющим. Присутствующие с почтением уступили ему место; он наклонил голову то на ту, то на другую сторону, стараясь вслушаться в музыку; но тщетно: слезы градом покатились из глаз его. Тихо отошел он от играющих и сел в отдаленный угол комнаты, закрыв лицо свое руками; но едва смычок первого скрипача завизжал возле подставки на случайной ноте, прибавленной к септим-аккорду[117], и дикое созвучие отдалось в удвоенных нотах других инструментов, как несчастный встрепенулся, закричал: «я слышу! слышу!» – в буйной радости захлопал в ладоши и затопал ногами.

– Лудвиг! – сказала ему молодая девушка, вслед за ним вошедшая. – Лудвиг! пора домой. Мы здесь мешаем!

Он взглянул на девушку, понял ее и, не говоря ни слова, побрел за нею, как ребенок.

На конце города, в четвертом этаже старого каменного дома, есть маленькая душная комната, разделенная перегородкою. Постель с разодранным одеялом, несколько пуков нотной бумаги, остаток фортепьяно – вот все ее украшение. Это было жилище, это был мир бессмертного Бетховена. Во всю дорогу он не говорил ни слова; но когда они пришли, Лудвиг сел на кровать, взял за руку девушку и сказал ей: «Добрая Луиза! ты одна меня понимаешь; ты одна меня не боишься; тебе одной я не мешаю… Ты думаешь, что все эти господа, которые разыгрывают мою музыку, понимают меня: ничего не бывало! Ни один из здешних господ капельмейстеров не умеет даже управлять ею; им только бы оркестр играл в меру, а до музыки им какое дело! Они думают, что я ослабеваю; я даже заметил, что некоторые из них как будто улыбались, разыгрывая мой квартет, – вот верный признак, что они меня никогда не понимали; напротив, я теперь только стал истинным, великим музыкантом. Идучи, я придумал симфонию, которая увековечит мое имя; напишу ее и сожгу все прежние. В ней я превращу все законы гармонии, найду эффекты, которых до сих пор никто еще не подозревал; я построю ее на хроматической мелодии[118] двадцати литавр[119], я введу в нее аккорды сотни колоколов, настроенных по различным камертонам[120], ибо, – прибавил он шепотом, – я скажу тебе по секрету: когда ты меня водила на колокольню, я открыл, чего прежде никому в голову не приходило, – я открыл, что колокола – самый гармонический инструмент, который с успехом может быть употреблен в тихом адажио[121]. В финал я введу барабанный бой и ружейные выстрелы, – и я услышу эту симфонию, Луиза! – воскликнул он вне себя от восхищения. – Надеюсь, что услышу, – прибавил он, улыбаясь, по некотором размышлении. – Помнишь ли ты, когда в Вене, в присутствии всех венчанных глав света, я управлял оркестром моей ватерлооской[122] баталии? Тысячи музыкантов, покорные моему взмаху, двенадцать капельмейстеров, а кругом батальный огонь, пушечные выстрелы… О! это до сих пор лучшее мое произведение, несмотря на этого педанта Вебера[123]. – Но то, что я теперь произведу, затмит и это произведение. – Я не могу удержаться, чтоб не дать тебе о нем понятия».