Разобщённые - Нил Шустерман

Он отшатывается. Ага, вот где у него кнопка! Мираколина припоминает фото из газет в те времена, когда этот пацан красовался во всех выпусках новостей — мумия в бетонном бункере, завёрнутая в несколько слоёв марли и ваты.

— Я правда не могу тебя понять, — говорит он. В голосе его прорываются нотки гнева. — Мы же спасли тебе жизнь! Ты могла бы выказать хоть немного благодарности.

— Вы ограбили меня, так же, как и всех здесь! Вы забрали у меня смысл жизни. Ты называешь это спасением? Да это проклятие!

— Мне очень жаль, что ты так считаешь.

Вот теперь её черёд злиться.

— Да уж, тебе, конечно, жаль, что я так считаю! Всем тут жаль, что я так считаю! Так и будете долбить это, как попугаи, пока я не перестану так считать?

Он резко вскакивает, оттолкнув стул, и начинает вышагивать взад-вперёд, листья папоротника с шуршанием задевают его одежду. Она таки достала его! Ещё чуть-чуть — и он вылетит отсюда к... Но он делает глубокий вдох и поворачивается к ней.

— Я знаю, каково тебе сейчас, — говорит он. — Моя семья тоже промыла мне мозги так, что я сам только и ждал, когда же меня расплетут. И не только моя семья, но и друзья, и церковь, да все, кто что-либо значил для меня. Единственный разумный голос принадлежал моему брату Маркусу, но я тогда был слеп к его словам — до того дня, когда меня похитили...

— Ты хочешь сказать «глух», — перебивает Мираколина, и он останавливается, словно споткнувшись.

— А?

— Ты был глух к его словам, а не слеп. Определись со своими чувствами. Или не можешь, потому что совсем бесчувственный?

Он улыбается.

— А ты достойный противник.

— И к тому же нечего мне излагать свою биографию. Я её и так знаю. Тебя захватил Беглец из Акрона на дороге, где случилась большая авария, и он использовал тебя в качестве живого щита. О-очень благородно. А потом он перетряхнул тебе мозги, вот и всё.

— Ничего он не перетряхивал! Я сам пришёл к своим убеждениям, сам увидел, что такое расплетение вообще и десятина в частности!

— Так значит, по-твоему, быть убийцей лучше, чем быть десятиной, а, хлопатель?

Он придвигает стул и садится — почти спокойно. Её задевает, насколько быстро он перестал реагировать на её издёвки.

— Если живёшь, не задавая вопросов, то оказываешься не готов, когда вопросы вдруг обрушиваются на твою голову, — молвит он. — Начинаешь злиться, а справляться с гневом не умеешь. Да, я стал хлопателем, но только потому, что был слишком невинен, чтобы понять, какую огромную вину тем самым беру на себя.

Теперь в нём задрожала какая-то напряжённая струна, а глаза подёрнулись влагой. Мираколине ясно — он откровенен сейчас, вовсе не старается задурить ей голову. Может статься, высказывает больше, чем намеревался. У неё даже мелькает мысль, что она, возможно, судит о нём ошибочно, впрочем, она тут же сердится на себя за подобные мысли.

— Ты думаешь, я такая же, как ты, но это не так, — чеканит Мираколина. — Я не принадлежу к религиозному ордену, практикующему жертвование десятины. Мои родители сделали это вопреки своим верованиям, а не в соответствии с ними.

— Но всё равно — тебя же вырастили с верой в то, что это твоё предназначение, ведь так?

— Моим предназначением было спасти жизнь брата, став донором костного мозга, так что я выполнила его ещё до того, как мне исполнилось полгода.

— И тебя не сердит то обстоятельство, что ты родилась на свет только для того, чтобы помочь кому-то другому?

— Нисколько не сердит, — отвечает Мираколина, впрочем, несколько поспешно. Она поджимает губы, откидывается на стуле и немного ёрзает — стул жестковат. — Ну ладно, может, я и сержусь изредка, но я понимаю, почему мои родители так поступили. На их месте я, возможно, сделала бы то же самое.

— Согласен. Но раз твоя цель уже достигнута, то почему бы тебе не зажить собственной жизнью?

— Моё имя означает «маленькое чудо». А чудеса — это собственность Господа, — отвечает она.

— Ничего подобного, — возражает он, — чудеса — это дары Господа нам. Возвращать дары значит наносить оскорбление дарящему.

Она открывает рот для ответа, но обнаруживает, что ответа-то и нет, потому что он прав. Будь он проклят с его правотой! Разве этот тип может быть хоть в чём-то прав?!

— Мы ещё поговорим об этом, когда ты перестанешь задирать нос, — говорит он и жестом велит охраннику увести её.

• • •

На следующий день в её расписание внесли ещё один урок — чтобы ей некогда было задумываться над чем не надо. Он называется «творческая проекция» и проходит в комнате, которая в давние времена служила малой гостиной. Ободранные стены здесь увешаны потускневшими, изъеденными молью портретами. Мираколине иногда становится интересно, смотрят ли эти одутловатые лица на их занятия с одобрением, неодобрением или абсолютно равнодушно.

— Я предлагаю вам написать сочинение, — говорит учитель, мужчина в маленьких круглых очках. Очки! Предмет, который в наше время можно найти разве что в лавке антиквара. Кому нужны очки, если существуют лазерные процедуры и вполне доступные трансплантаты? Это просто наглость — так демонстративно носить на глазах эту странную штуковину! Мол, смотрите, у меня очки, поэтому я выше остальных!

— Напишите историю вас самих — свою биографию. Нет, не о той жизни, которую вы прожили, а о той, которую проживёте. Сорок, пятьдесят лет вперёд, начиная с нынешнего дня. — Учитель ходит по классу и размахивает руками — наверно, воображает себя Платоном или ещё кем-нибудь столь же великим. — Спроектируйте грядущее. Расскажите мне, кем вы станете. Я знаю, это будет нелегко для всех вас, вы ведь никогда не задумывались о своём будущем. Но теперь оно у вас есть. Так отпустите вашу фантазию на волю! Пуститесь в безрассудство! Развлекайтесь вовсю.

Он садится и откидывается на спинку стула, заложив руки за голову, очень довольный собой.

Ребята принимаются писать. Мираколина нетерпеливо стучит ручкой по странице. Он хочет, чтобы она помечтала о будущем? Отлично. Сейчас она выдаст этим людям всё по-честному, хоть это и не то, что им хочется услышать.

«С сегодняшнего дня прошло несколько лет, — пишет она, — и мои руки принадлежат матери, потерявшей свои при пожаре. У неё четверо детей. Она ласкает их, купает, расчёсывает им волосы и меняет пелёнки вот этими самыми руками. Мои руки — её сокровище, они для неё драгоценнее золота. Каждую неделю она делает моим рукам маникюр, хотя и понятия не имеет, кто я была такая.

Мои ноги принадлежат девушке, выжившей в авиакатастрофе. Она была звездой лёгкой атлетики, но обнаружилось, что мои ноги не годятся для этого вида спорта. Некоторое время девушка горевала над потерей своей олимпийской мечты, но потом выяснилось, что мои ноги могут танцевать. Она выучилась танцевать танго; и однажды, когда она танцевала в Монако, она встретила принца, и покорила его сердце. Они поженились и теперь каждый год дают во дворце роскошный бал. Кульминацией бала всегда служит незабываемое танго двоих королевских особ».

Чем дальше Мираколина пишет, тем неистовей становится её ярость из-за потери всех блестящих возможностей, которые у неё украли.

«Моё сердце ушло к учёному, стоящему на пороге великого открытия: как приручить звёздный свет и удовлетворить потребности человечества в энергии. Он уже было решил задачу, но с ним случился инфаркт. Он выжил — благодаря мне — и закончил труд своей жизни, сделав мир лучше для всех нас. Он даже получил Нобелевскую премию».

Неужели это так странно — хотеть отдать всего себя другим полностью и без остатка? Если это именно то, чего желает сердце Мираколины, то почему ей в этом отказывают?

«А моё сознание — воспоминания чудесного детства, проведённого под крылом любящих родителей — ушли к мятущимся, тревожным душам, у которых не было своих подобных воспоминаний. Но теперь, когда я стала их частью, их боль тоже исцелена».

Мираколина сдаёт работу, и учитель, которому её сочинение, возможно, интересно более других, читает его, пока остальные дети ещё пишут. Она наблюдает за его лицом, на котором появляется задумчивое выражение. По не вполне осознанной ею причине Мираколину всегда заботило, что думают о ней учителя. Даже те, которые ей не нравились.

Учитель заканчивает читать и подходит к ней.

— Очень интересно, Мираколина, но одну вещь ты оставила без внимания.

— Что же?

— Свою душу. Кто получит твою душу?

— Моя душа, — с уверенностью заявляет она, — уйдёт к Господу.

— Хм-м... — Он поглаживает седоватую щетину на подбородке. — Значит, она уйдёт к Господу, несмотря на то, что все части твоего тела ещё живы?

Мираколину не собьёшь.

— У меня есть право думать так, а не иначе, если мне того хочется.

— Верно, верно. Вот только тут возникает проблема. Ты же католичка, не правда ли?