Разобщённые - Нил Шустерман

— Думаю, — говорит он, — со временем ты поймёшь, что мы искренне беспокоимся о тебе и наша единственная задача — это забота о твоём процветании.

— Я вам не герань в горшке! — огрызается она, и когда психиатр закрывает за собой дверь, швыряет в неё стакан с выдохшимся рутбиром.

Вскоре Мираколина обнаруживает, что её дверь незаперта. Наверняка ещё один грязный приёмчик! Она выходит и пускается исследовать коридоры замка. Даже пылая гневом за то, что её похитили, девочка не может не признать, что её разбирает любопытство: что же здесь происходит? Скольких детей они лишили возможности сподобиться благодати? Сколько здесь тюремщиков? Каковы её шансы на побег?

Выясняется, что детей здесь много — в спальных палатах и в общих залах, коридорах и классах; занимаются ремонтом, пытаясь исправить неисправимое и хоть немного привести замок в порядок, или учатся под руководством людей, сильно смахивающих на Боба.

Она забредает в общую комнату отдыха с просевшим полом и столом для бильярда, ножки которого подпёрты чурбачками, чтобы не перекашивался. Одна из девочек направляется к ней. На именной табличке значится ДЖЕКИ.

— Должно быть, ты Мираколина, — говорит Джеки. Мираколина не проявляет желания протянуть ей руку для пожатия, поэтому Джеки хватает её сама и крепко жмёт. — Я знаю, поначалу всегда очень трудно, но, уверена, мы станем хорошими друзьями.

У Джеки вид десятины, как и у остальных здешних ребят — есть в их облике некая чистота и возвышенность. Несмотря на то, что ни у кого из них нет даже белого пятнышка в одежде, сразу становится ясно, кем они когда-то были.

— Тебя, наверно, приписали ко мне? — спрашивает Мираколина.

Джеки с извиняющимся видом пожимает плечами:

— Ну, вроде того.

— Спасибо за честный ответ, но ты мне не нравишься, и другом я тебе становиться не желаю.

Джеки, которая вовсе не бывший уважаемый психиатр, а просто обычная тринадцатилетняя девочка, явно обижена словами Мираколины, и та тут же в них раскаивается. Нельзя превращаться в бессердечную злюку. Она должна быть выше этого.

— Извини меня, пожалуйста. Это не ты лично мне не нравишься. Мне не нравится то, что они заставляют тебя делать. Если хочешь стать моим другом, попробуй ещё раз, когда больше не будешь «приписана» ко мне.

— Пожалуй, ты права, — отвечает Джеки. — Но друзья мы или нет, неважно — я обязана помочь тебе войти в русло нашей жизни, нравится тебе это или не нравится.

Взаимопонимание достигнуто, Джеки возвращается к своим приятелям, но продолжает следить за Мираколиной, пока та в комнате.

Здесь и Тимоти, мальчик, которого захватили вместе с Мираколиной — разговаривает с другим мальчиком, тоже, видимо, «приписанным» к нему. Они ведут себя так, будто уже стали друзьями не разлей вода. Кажется, Тимоти уже вполне освоился здесь, а поскольку он с самого начала не пылал желанием войти в состояние распределённости, всё, что потребовалось для его перепрограммирования — это перемена одежды.

— Как ты можешь быть таким... таким неглубоким? — говорит ему Мираколина немного позже в тот же день.

— Да называй как знаешь, — отвечает он и улыбается так, словно ему только что подарили щенка. — Но если хотеть жить значит быть неглубоким, то чёрт с ним, я согласен бултыхаться в «лягушатнике»!

Перепрограммировали! Её воротит от всего этого. Она презирает Тимоти. Как можно с такой скоростью обменять свои жизненные убеждения на мясной хлебец и капусту?!

Джеки находит её вечером, после того, как Мираколина удостоверилась, что её «свобода» кончается у запертой двери замкового крыла, в котором содержатся все бывшие десятины.

— Остальная часть замка нежилая, — поясняет ей Джеки. — Вот почему мы не выходим за пределы северного крыла.

Джеки рассказывает, что повседневная жизнь детей заполнена уроками, которые призваны помочь им адаптироваться к новым условиям.

— А что случается с теми, кому не удаётся адаптироваться? — с кривой усмешкой спрашивает Мираколина.

Джеки ничего не отвечает, лишь смотрит на свою собеседницу с выражением, которое ясно говорит, что возможность такого исхода никогда не приходила ей в голову.

• • •

Через несколько дней Мираколина загружена уроками по горло. Утро начинается с длинной и весьма насыщенной эмоциями групповой терапии, на которой по крайней мере один человек разражается слезами, а другие ему аплодируют. Мираколина в основном помалкивает, потому что если она примется защищать жертвование десятины, на неё вся группа будет смотреть волком.

— Ты имеешь право на собственное мнение, — слышит она, когда ей вдруг доводится выступить против «перепрограммирования». — Но мы надеемся, что ты в конце концов посмотришь на это с другой точки зрения. — А это значит, что права на собственное мнение у неё все же нет.

Или взять урок современной истории (кстати, этот предмет есть далеко не в каждой школе). Им рассказывают про Глубинную войну, Соглашение о расплетении и всё, что связано с этими событиями вплоть до сегодняшнего дня. Здесь также идут дискуссии относительно раскольнических течений в наиболее значительных религиях — течений, которые практикуют человеческую десятину. Такие течения называют «десятинными культами».

— Они зародились не в среде простых приверженцев той или иной религии, — рассказывает учительница. — Начало им было положено в зажиточных семьях высших служащих или держателей акций крупных монополий — чтобы подать пример для широких масс; потому что если даже богачи одобряют десятину, то остальные тем более должны делать то же самое. Десятинные культы стали частью тщательно разработанного плана, призванного внедрить соответствующее отношение к расплетению в менталитет нации.

Мираколина никак не может удержаться от того, чтобы не поднять руку.

— Извините, пожалуйста, но я католичка и ни к какому десятинному культу не принадлежу. Так куда же вы отнесёте меня?

Она думает, что учительница сейчас скажет что-то вроде: «Ты только исключение, подтверждающее правило», или ещё что-нибудь столь же банальное. Но та говорит лишь:

— Гм-м, а это интересно. Держу пари, Лев не упустит случая поговорить с тобой об этом.

Для Мираколины хуже угрозы не придумаешь, и учительница об этом знает. Так что Мираколина затыкается. Однако то, что она активно сопротивляется Сопротивлению, известно всем в замке, и поэтому её призывают на столь нежеланную для неё аудиенцию к мальчику, который не взорвался.

• • •

Аудиенция происходит утром в понедельник. Мираколину забирают с невыносимой групповой терапии и ведут в ту часть замка, в которой она никогда раньше не бывала. Она идёт туда в сопровождении целых двух членов Сопротивления. Она, конечно, не уверена, но подозревает, что по крайней мере у одного из них есть оружие. Её вводят в полный пышной растительности зимний сад — сплошное стекло и солнечный свет. Сад, восстановленный во всей своей былой роскоши, хорошо отапливается. В середине помещения стоит стол из красного дерева и два стула. На одном из стульев уже сидит он — мальчик-герой, центр всего этого причудливого культа. Она присаживается напротив и ждёт, пока он заговорит первым. Но ещё до того, как он открывает рот, Мираколина с точностью может утверждать, что мальчик искренне заинтересовался ею — единственной во всём замке белой вороной. Среди стаи разноцветных.

Мальчик пристально изучает её несколько минут, а затем спрашивает:

— Ну и что ты из себя строишь?

Она оскорблена неформальностью его обращения. Можно подумать, всё происходящее здесь возмущает её только потому, что она «что-то из себя строит»! Хорошо, сейчас она покажет этому хлыщу, что её протест — не просто выпендрёж.

— Ты в самом деле интересуешься моим мнением, хлопатель, или я для тебя — только козявка, которую у тебя почему-то не получается раздавить своим железным сапогом?

Услышав такое, «хлыщ» хохочет во всё горло.

— «Железный сапог»! Вот здорово! — Он поднимает ногу и показывает ей подошву своих «найков». — Признаю — может, в выемки и забились какие-нибудь раздавленные пауки, тут ты права, но это и всё.

— Если ты собираешься применить ко мне третью степень, — отвечает она, — то давай, приступай, и покончим с этим. Лиши меня, например, еды или воды. Пожалуй, лучше воды, потому что от жажды я умру быстрее, чем от голода.

Он недоверчиво трясёт головой:

— Не может быть, чтобы ты и вправду считала меня таким извергом! С чего ты это взяла?

— Меня притащили сюда насильно и держат здесь против моей воли, — шипит она, наклонившись к нему через стол. Может, плюнуть ему в рожу? Нет, прибережём это для более подходящего момента, так сказать, для усиления эффекта. — Тюрьма всё равно остаётся тюрьмой, хоть всю её ватой обей и марлей оберни, чтобы было помягче!