Разобщённые - Нил Шустерман

На каминной полке под портретом свалена всякая всячина: от цветов и драгоценностей до написанных от руки записок и всяких безделушек.

— Эти вещи стали появляться здесь спонтанно, после того как мы повесили портрет, — разъясняет Кавено. — Мы этого не предвидели — а стоило бы, наверно.

Лев всё ещё пытается уложить увиденное и услышанное в голове. И снова, не в силах справиться с собой, неудержимо прыскает:

— Да вы шутите, что ли?

Но тут справа от них, из дверного прохода, открывающегося в прилегающий коридор, раздаётся женский голос:

— Мистер Кавено, наши подопечные начинают волноваться. Мне впустить их?

Лев видит, как из-за спины полной женщины, вытягивая шеи, выглядывают какие-то ребята.

— Одну минуту, пожалуйста, — говорит Кавено женщине, потом улыбается Леву. — Как видишь, им не терпится познакомиться с тобой.

— Кому?

— Десятинам, конечно. Мы тут конкурс проводили, и семеро были избраны, чтобы лично приветствовать тебя.

Кавено говорит таким тоном, словно Леву самому должно быть обо всём известно. Но для мальчика всё это как снег на голову.

— Десятинам?

— Ну, вообще-то это бывшие десятины. Спасённые по пути в заготовительные лагеря.

Наконец, в голове у Лева щёлкает выключатель, и кое-что становится ему понятным:

— Орган-пираты! Орган-пираты, которые якобы охотятся за десятинами!

— Совершенно верно, орган-пираты, — молвит Кавено. — Правда, насколько мне известно, никому из них пока ещё не удалось захватить ни одной десятины. Но для прикрытия эта легенда — то, что надо. Инспекция по делам несовершеннолетних лает не на то дерево.

А Лев-то всегда думал, что исчезнувшие по дороге в лагеря десятины попадают на чёрный рынок! Ему и в голову не приходило, что их спасают.

— Ну как, готов встретить нашу маленькую команду полномочных представителей?

— Валяйте, почему нет.

Кавено подаёт знак женщине, та впускает ребят. Дети входят в зал чинной процессией, однако, они не в силах скрыть свой брызжущий через край энтузиазм. Все одеты в яркие цвета — с явным умыслом. Ни у единого нет даже белого пятнышка в одежде. Лев стоит и таращит глаза, пока ребята подходят к нему по одному и приветствуют его. Впрочем, кое-кто из них тоже только пялится на Лева и способен лишь дёрнуть головой — у них от ошеломления язык отнялся. Остальные трясут ему руку с такой силой, что, кажется, ещё немного — и оторвут напрочь. Один из мальчиков так нервничает, что спотыкается и едва не падает к ногам высокого гостя; оправившись, бедняга отходит в сторону, пунцовый, как свёкла.

— А волосы не такие, — выпаливает одна девочка и тут же пугается, как будто произнесла страшное кощунство. — Но они красивые! Мне нравятся! Я люблю длинные волосы!

— А я про тебя всё знаю! — хвастается другой мальчик. — Нет, правда, спроси меня о чём-нибудь!

И хотя Лева от этой новости слегка корёжит, он говорит:

— Хорошо. Какое у меня любимое мороженое?

— Черри Гарсиа! — выпаливает мальчик, ни секунды не поколебавшись. Ответ, само собой, совершенно точный. Лев даже не знает, как ему к этому отнестись.

— Так что... вы все были десятинами?

— Да, — отвечает девочка в ярко-зелёной одежде, — до тех пор, пока нас не спасли. Теперь мы знаем, что жертвование десятины — это плохо!

— Да, — добавляет кто-то другой. — Мы научились смотреть на такие вещи твоими глазами.

Лев вдруг обнаруживает, что обожание этих детей кружит ему голову. А что? Последний раз он чувствовал себя «золотым мальчиком» ещё тогда, когда был десятиной. И с тех пор — всё. После «Весёлого Дровосека» все смотрели на него либо как на жертву, которую стоит пожалеть, либо как на монстра, которого следует наказать. А для этих ребят он герой. Лев не может отрицать, что после всего пережитого, у него сейчас становится очень хорошо на душе. Очень, очень хорошо.

Девочка в режущем глаз фиолетовом наряде не может удержаться и бросается ему на шею.

— Я люблю тебя, Лев Калдер! — кричит она.

Один из мальчиков оттаскивает её в сторонку.

— Извини, она немного того... расчувствовалась.

— Нет, ничего, — говорит Лев, — но моё имя больше не Калдер. Я теперь Гаррити.

— В честь пастора Дэниела Гаррити! — восклицает всезнайка. — Того самого, что погиб две недели назад! — Пацан так горд своими познаниями, что не замечает, какую боль доставляет Леву своими словами. — Как твоё ухо, кстати?

— Лучше.

Кавено, который на время отошёл в сторону, выступает вперёд, собирает детишек и выпроваживает из зала.

— Хватит, пока довольно, — говорит он. — Вы все получите возможность пообщаться с Левом на личных аудиенциях.

— Аудиенциях? — Лев испускает смешок при мысли о каких-то там аудиенциях. — Я что, по-вашему, папа римский?

Но никто и не думает смеяться. И тут Леву становится ясно, что их с пастором Дэном шутка стала реальностью.

Все эти дети — фанаты Лева. Левиафаны.

• • •

Шестьдесят четыре. Вот сколько бывших десятин собрано и укрыто здесь, в замке Кавено. Этот факт возрождает в Леве надежду, покинувшую его с момента принятия Параграфа-17, который, по сути, вполне можно было бы определить как «шаг вперёд и два назад».

— Постепенно мы выправим каждому из них новые документы и распределим в надёжные семьи, которые будут хранить их тайну, — рассказывает Леву Кавено. — Мы называем это Программой целостного перебазирования.

Кавено знакомит Лева с восстановленным северным крылом замка. Повсюду на стенах заключённые в рамки фотографии и вырезки из газет с новостями о Леве. Транспарант в одном из коридоров призывает: ЖИВИ КАК ЛЕВ! Душевный подъём, который мальчик ощущал до сих пор, вдруг начинает уступать место бабочкам в животе. Да разве ему удастся оправдать ожидания этих детей? Никогда в жизни! Может, не стоит и пытаться?

— Вам не кажется, что это всё несколько... чересчур? — спрашивает он у Кавено.

— Мы быстро поняли, что, избавив этих детей от угрозы расплетения, мы отняли у них смысл их жизни, ту единственную вещь, в которую они непреложно верили. Пустоту надо было чем-то заполнить, хотя бы на время. Ты был самым естественным кандидатом на эту роль.

На стенах красуются цитаты, приписываемые Леву. Такие, например, как «Жизнь в целостном состоянии — разве может быть что-нибудь прекраснее?» или «Твоё будущее „целиком“ зависит от тебя». Пожалуй, Лев согласен с этими утверждениями, вот только он никогда их не высказывал.

— Должно быть, тебе странно оказаться в центре такого пристального внимания, — говорит Кавено. — Надеюсь, ты одобришь то, как мы использовали твой имидж, чтобы помочь этим бедным детям.

Лев находит, что он не вправе ни одобрять их действия, ни не одобрять, уже не говоря о том, чтобы судить, мудро они поступают или нет. Как можно осуждать яркость света, когда ты сам являешься его источником? Прожектор ведь не может видеть тени, которые отбрасывает. Всё, что Леву остаётся — это плыть по течению и занять предназначенное ему место духовного вождя. Что ж, случаются вещи и похуже. Испытав на себе некоторые из них, он не сомневается: то, что ему предлагают сейчас, безусловно лучше.

На второй день пребывания Лева в замке распорядители начинают устраивать индивидуальные аудиенции с бывшими десятинами — лишь по нескольку в день, чтобы не сильно утомлять его. Лев выслушивает их истории и пытается подать совет; словом, это весьма похоже на то, чем они с пастором Дэном занимались по воскресеньям в тюрьме с подростками — «кандидатами на состояние распределённости». Разница лишь в том, что дети в замке Кавено воспринимают каждое его слово как божественное откровение. Скажи он «небо не голубое, а розовое» — и они найдут в этом высказывании мистический смысл.

— Всё, что им требуется — это поощрение, — говорит Леву Кавено. — А поощрение с твоей стороны — это самый щедрый подарок, на который они только могут надеяться.

К концу первой недели Лев приспосабливается к жизненному ритму замка. Приём пищи начинается только тогда, когда в обеденном зале появляется он, Лев. Обычно его просят вознести благодарение. По утрам он даёт аудиенции, временем после обеда может распоряжаться по своему усмотрению. Штаб во главе с Кавено уговаривает его написать мемуары — абсурдная мысль для четырнадцатилетнего подростка, и тем не менее эти взрослые абсолютно серьёзны. Спальня Лева — тоже полный абсурд. Королевская опочивальня, слишком большая для него, но с одним достоинством — в ней есть окно, которое не закрыто щитом. Его спальня колоссальна, его портрет сверхколоссален, и однако вся эта помпа способствует лишь тому, что он начинает чувствовать себя совсем крошечным.

Что ещё хуже — на каждом завтраке, обеде, ужине ему приходится смотреть на собственный портрет. На того Лева, каким он является в вооображении этих детей. Конечно, он вполне в состоянии сыграть для них эту роль, вот только глаза на портрете, неотрывно следящие за ним, куда бы он ни пошёл, полны обвинения. «Ты — это не я, — говорят глаза. — Ты никогда не был и никогда не будешь мной». Но на каминной полке под картиной всё так же не скудеют цветы и другие подношения, и до Лева наконец доходит, что это не просто картина. Это алтарь.