Голуби - Павел Васильевич Крусанов

ашанинка для освобождения глаз, чтобы отыскать хоть какие-то следы – а вдруг живы? вдруг амаваки накинули на них хомут, и те теперь ишачат на грядках с тыквой и бататом? Но тщетно – не было следов.

В Пуэрто-Окопа Аплетаева уже ждала лодка. Едва успели перегрузить скарб, как на пристани появился вооружённый патруль – солдаты были увешаны боеприпасами и амуницией, как берёзовые пни гроздьями опят. Тут же приступили к досмотру. «Сияющий путь», развязавший в восьмидесятых здесь настоящую гражданскую войну, понемногу угас – так, тлели ещё угли в сьерре, – однако оживились кокаиновые бароны, да и область, куда держал путь Аплетаев, несмотря на правительственный замысел о плотине, имела статус особо охраняемой природной территории – с браконьерами здесь не церемонились.

После проверки поклажи и бумаг с печатями Министерства окружающей среды Аплетаев получил добро и сел с Хуаном в лодку. Индеец-лодочник завёл мотор, поддал газу, и посудина, оставляя за кормой покато расходящиеся волны, резво побежала по речной глади – вперёд, в дикий край, под сень тропического леса, нависающего с берегов над тёмной водой, где дремали сомы и сторожили удачу кайманы.

Солнце ещё не поднялось над горизонтом, когда «фортунер» двинулся из Арекипы в Куско. Спросонок все были неразговорчивы. Пётр Алексеевич крутил баранку, Гуселапов клевал носом, на кончик которого сползли очки, Полина рассматривала в зеркальце обветренные губы. Только Иванюта молчал сосредоточенным молчанием: в щель между сумерками и рассветом к нему искрой метнулась минута вдохновения, и он, предвкушая ароматы небесной кадильни, раздувал её в блокноте:

Попробуем сказать хоть что-нибудь. 

О пламени июльского заката, 

О доблести сорвавшихся когда-то 

Под знаменем Писарро в путь.

Задумавшись, Иванюта закусил зубами колпачок ручки. Учитывая обстоятельства, всё вроде было к месту, но из-за последней строки выглядывали конквистадоры, а это – паразитарная аллюзия на Николая Степановича… Однако было не до размышлений: время поджимало – слова, благоухая, одно за другим слетались к нему невесть откуда, пёстро толклись в голове, как бабочки над лужей, и, чтобы не упустить их, Иванюта принялся плести из мерцающего трепета столбик ковровой дорожки, оставив чистовую правку на потом.

Записанные в движении строчки плясали, гнулись, спотыкались, но ничего – свой глаз не подведёт и разберёт каракули…

Попробуем сказать о ерунде. 

О том, что на столе вино томится 

В зелёной замурованной темнице… 

Не дело – оставлять его в беде.

Попробуем сказать о том о сём. 

О давней радости шальной проделки, 

О фонаре с расколотым стеклом 

И профилем летающей тарелки,

О Гоголе, бегущем в первый Рим 

Из третьего, о кладбище с роддомом рядом…

(Вот и пригодилась заготовка.)

Давайте обо всём поговорим,

Но только о поэзии – не надо.

Забудем рифм звенящий перебор 

И – к прозе, как подсолнух – к свету…

Внезапно облако мерцающих бабочек поредело, словно их сдул порыв налетевшего ветра – Иванюта едва успел ухватить последних.

Тра-та-та-та-та тра-та-та забор, 

Тра-та-та-та-та тра-та-та газету.

Дальше предстоял труд кабинетной обработки. В две последние строки следовало всыпать самую солёную соль и самый жгучий перец. Бог весть, когда их подвезут.

Иванюта пробежал глазами написанное и, возбуждённый творческой горячкой, процитировал Петру Алексеевичу и Полине сложившиеся четверостишия. Те высказаться не успели – разбуженный рифмами, очнулся Гуселапов: с треском потянувшись, посетовал на чёрную неблагодарность немцев, чью подругу они спасли вчера от гипоксии, а те даже «данке шон» не сказали.

Иванюта огорчился внезапной перемене темы, но вида не подал. Пётр Алексеевич заметил в зеркале заднего вида следы трудной внутренней работы на лице Иванюты и сказал:

– Береги тот драгоценный инструмент, из которого извлекаешь столь дивные гармонии.

Иванюта сомлел. Много ли человеку надо? Доброе слово – и довольно.

Дорога то ровно стелилась по плоской высокогорной пампе, залитой небесным ультрафиолетом, то заламывалась серпантином с предупредительными знаками «curva peligrosa»[2] (Пётр Алексеевич перед каждым слепым поворотом давал уведомительный гудок, а Гуселапов острил: «Тут скурвиться недолго»), то обращалась в пологий тягун, понемногу набирая или сбрасывая высоту. Миновали мелководное озеро, усеянное долгоногими фламинго, обогнали индейскую свадьбу на трёх машинах, туго набитых гостями в пёстрых костюмах, проскочили череду деревень, где указатели San Pablo и San Pedro перемежались непроизносимыми надписями на языке кечуа…

Перед самым Куско небо потемнело, и «фортунер» угодил под грозовой дождь – настоящий тропический ливень. Хорошо, в чёрной туче воды хватило ненадолго.

В городе «Кончита» снова задурила – то и дело норовила завести машину в узкие непроезжие улочки, которые внезапно переходили в лестницы. Пришлось бросить японца и отправиться искать гостиницу, где Полина забронировала номера, пешком, благо вежливый сеньор с больным голосом вызвался проводить.

Гостиница спряталась в старом квартале, как мышь в хворосте, но на деле оказалась что надо: поднималась террасой в три ступени на горный склон (из уличной щели нельзя было и предположить), и с верхней площадки открывался великолепный вид на весь Куско. Двое ребят из гостиничной обслуги помогли загнать машину на стоянку – в этом городе, сплетённом из каменных нор-улочек, где было трудно разъехаться даже на самокатах, без них бы ни Пётр Алексеевич, ни Гуселапов не управились.

Ужинали в уютном ресторанчике с помпейской печью, в которой для Полины запекли форель под ягодным соусом. Иванюта в свою очередь выбрал в меню блюдо с названием, подобным отголоску отечества, докатившемуся до местных кашеварен: alpaca stroganoff. «Эхо Москвы», – подумал Иванюта.

Утром в гостинице сами заварили себе мате-де-кока – банка с листьями стояла на столе веранды, где подавали завтрак, кипяток по требованию изрыгал железный аппарат. После чего отправились на прогулку по великой столице погибшей цивилизации.

От инкских зданий остались только могучие фундаменты, на которых теперь возвышалось то, что осталось от колониального владычества Испании – такой город-химера. Одно могущество взяло верх над другим, но вскоре тоже оказалось поверженным, и оба обратились в сросшуюся окаменелость.

Иванюта открыл блокнот и записал экспромт:

Однажды в лужу плюнул я. 

Был удивлён, замечу, — 

Оттуда копия моя 

Плевала мне навстречу.

На центральной площади творилась круговерть. Вначале Иванюта решил, что тут манифестируют меньшинства, но Пётр Алексеевич объяснил: радужный штандарт – это церемониальный