Голуби - Павел Васильевич Крусанов

чужак переступал незримую черту, в ход шли смертельные духовые трубки с иглами. Никита издали рассматривал чудных древесных человечков и, пользуясь зумом, даже сделал десяток снимков. Женщины, которых ему удалось разглядеть, действительно все как одна походили на сказочных дриад, поражая красотой, изящным сложением, пугливой грацией и невинностью своей наготы. Аплетаев был очарован и пленён. Тогда и зародилась у него навязчивая мысль отыскать дерево хьяло, на чьих ветвях распускаются эти бутоны, и взять лесную деву в жёны – в своей разнообразной жизни он ничего прекраснее не видел.

Потом кому-то из приехавших на дальнюю заимку энтомологов Аплетаев рассказал о самобытном племени, охотники которого способны, подобно нетопырям, висеть в кронах головой вниз, ухватившись за ветку ловкой стопой. Про лесных дев, жён яксов, он не сказал ни слова. Но и без того история производила впечатление – потянулась сарафанная молва.

Немногим больше полугода назад на Аплетаева вышли французы – смесь антропологов с киношниками. Они хотели снять яксов на камеру – оказывается, народ этот ни в одном научном источнике даже не упоминался, и если достоверно засвидетельствовать его существование, то это, пожалуй, будет сравнимо с открытием какой-нибудь невиданной доселе кистепёрой рыбы. Аплетаев съездил к ашанинка в Пичигуйа и попросил дать знать, когда в их лесу появятся гнездовья яксов – он и сам хотел узнать об этом племени как можно больше. Лишь только известие пришло, Никита написал французам, и те на всех парах примчались из Парижа в затерянный посреди горного леса Сатипо.

Аплетаев привёз группу в деревню ашанинка, откуда проводник-индеец сначала на лодке, а потом пешком вдоль ручья – притока Эне – доставил их в глушь сельвы. Трое голых невеличек-яксов вышли к ручью и встали неподвижно на почтенном расстоянии. Ближе подходить нельзя – чёрт знает, сколько древесных дикарей скрывается со своими ядовитыми иглами в зелени. Вокруг то тут то там раздавались зловещий птичий клёкот, посвисты, щелчки и трели. Французы в надежде на контакт разложили на берегу ручья подарки и отступили, не сводя с индейцев объектива камеры. Три смуглых человечка недоверчиво приблизились к гостинцам и стали изучать невиданные подношения: нюхали, лизали, ковыряли ногтем, пробовали на зуб. Не то… всё было не то. Ненужные, дурные вещи. Соль – в воду, сахар – в воду, рис – в воду… А мыло… Мыло надкусили, возбуждённо зачирикали и стали грызть. Душистое мыло понравилось необычайно.

Оператор всё снял, но материала для сюжета оказалось маловато. А яксы на следующий день пропали. Полноценный контакт, на который Аплетаев рассчитывал ничуть не меньше французов, так и не состоялся.

Будь его воля, Иванюта сразу бы махнул в дебри. То есть он, конечно, осмотрел бы фундаменты Куско и залез на Мачу-Пикчу – эти места хранили память о зодчих, говоривших с богами на языке камня. Ну а потом – в сельву, где жизнь разбегается из-под ног, выглядывает из листвы и брызгами мерцает в воздухе. Однако Пётр Алексеевич, Полина и даже Гуселапов хотели плотнее прикоснуться к чудному преданию, хотели погрузиться в загадочное представление, которое сложилось в старосветских головах о доколумбовой обители Солнца. Словом, прежде чем забраться в дождевую чащу, предстояло потоптать столбовые туристические тропы.

Из Лимы выехали затемно. За рулём – Пётр Алексеевич. Рядом – сменщик Гуселапов. Иванюта и пахнущая ландышем Полина – сзади. Несмотря на старательную сосредоточенность, по лицу Петра Алексеевича плутала бессонная ночь.

Только поднялось светило, выскочили на Панамерикану.

Городок Писко – пуп винодельческого края. Повсюду кишат беспорядочно тук-туки. Вдоль улицы – лотки, лотки, лотки с разнообразнейшими винами (даже из инжира) и национальным крепким пойлом. Остановились, чтобы подкрепиться – сок и бутерброд с тунцом.

Из Писко двинули в Паракас.

Иванюта бросал взоры в окно, переживал впечатления и заносил в блокнот дорожные заметки – пригодятся, когда перуанский стих найдёт и позовёт к перу бамбуковая флейта. Но перуанский стих не находил, молчала в сердце бамбуковая дудочка. Зато в просвет между путевыми впечатлениями влетели строки, явившиеся в миг, когда он перевёл взгляд с пустынного пейзажа на Гуселапова, сменившего за рулём Петра Алексеевича:

Был Гусев-Лапчатовский молодцом. 

Он пиво пил и лопал антрекоты, 

Но мог, отринув все свои заботы, 

Однажды стать бойцом или купцом.

Иванюта снова посмотрел на Гуселапова, как смотрит портретист на натуру, подбирая с лица все крошки.

Но он не стал ни тем и ни другим. 

Бойцы имеют слабость разбиваться, 

Купцы имеют слабость разоряться, 

А это было не любимо им.

Перечитав, Иванюта заменил «Гусев-Лапчатовский» на «Конев-Неваляйский» – эпиграмма обрела вид архетипического обобщения.

Паракас – ржаво-серая пустыня, обрывистыми берегами падающая к океану. Солнце жгло даже через облака. Отыскав спуск к воде, вышли на песчаный пляж – Иванюта и Пётр Алексеевич не удержались и полезли в набегающую волну. Та была на удивление холодной, но это, разумеется, не повод, чтобы не.

Дорога на Ику – сплошь серые пески. На карте это мертвенное пространство, вытянутое вдоль Великого океана и омытое его зябкой струёй, называлось словом «коста» – побережье. Иванюта записал в блокнот: «Земля вокруг пустынна и безжизненна настолько, что ясно представляешь, как выглядела твердь, прежде чем первая травинка и первая каракатица выползли из лона океана». Про каракатицу – что она выползла – Иванюта уверен не был, но оставил – звучит.

Гостиницу Полина забронировала по телефону прямо из машины, благодаря путеводителю с контактами отелей, предусмотрительно прихваченному в странствие Петром Алексеевичем.

Утром, запасаясь перед зеркалом враждебными чувствами к завтраку, Иванюта обнаружил, что лицо его и руки красны от рассеянного, но жгучего перуанского солнца. Пока он стоял под душем, на Гуселапова напал коварный апельсин. Не прикрыв очками очи, Гуселапов решил его раздеть – едва подцепил кожуру ногтем, как недотрога пустил ему в глаз едкую эфирную струю. Пришлось промывать под краном.

После завтрака, минуя пересохшую мусорную речку, отправились из Ики в Наску.

На знаменитом плато забрались на холм и убедились, что чёрный (каменный загар) противень равнины действительно расчерчивают линии и испещряют знаки. Туристический сервис предлагал осмотреть геоглифы с самолётика, но решили, что холма достаточно.

Красивее дороги, чем Панамерикана между Наской и Каманой, видеть Иванюте ещё не доводилось: слева – громады гор, справа – сияющий бирюзой и нефритом бескрайний океан, машина идёт по краю высоченного отвесного обрыва, а сзади, с северо-запада, бьёт ослепительное предвечернее солнце, пылая в лобовых стёклах встречных авто. Такие