Джун и Мервин. Поэма о детях Южных морей - Олесь Бенюх

Несколько раз звонил телефон. К дому подъехал автомобиль. Кто-то позвал Джун — сначала осторожно, тихо, потом громко, решительно. Она не ответила.

Темнело, когда Джун спустилась в гостиную. В полумраке несколько человек, сидя на диване и в креслах, негромко переговаривались. Джун включила свет. Голоса тотчас смолкли. Взоры всех обратились к ней. Она с недоумением, даже с плохо скрытым раздражением, рассматривала непрошеных гостей — малознакомых, чужих людей. Молчание, гнетущее, траурное молчание нарушила пожилая сухонькая дама. Подойдя к Джун и взяв ее руку в свои руки, затянутые в темные перчатки, она начала проникновенно-задушевным голосом:

— Девочка моя! В этот тяжкий час мы пришли сюда, чтобы разделить с вами горе невосполнимой утраты. Мы были друзьями и почитателями таланта Седрика Томпсона в его лучшие дни и не оставим его дочь в трагический момент. Мы…

— Извините, но… — Джун перебила даму и болезненно поморщилась, словно каждое произнесенное ею слово причиняло ей физическую боль.

Жадина Вилли выглянул из-за плеча дамы и проговорил, видимо, заранее приготовленную фразу:

— Мы самые… Ну, в общем, я искренне соболезную, Джун… Это моя мама. Да… А папа в отъезде, в Нью-Йорке… Мама и я — мы пришли. Если что…

— Да. — Дама энергично тряхнула завитками пепельного парика и выпустила наконец руку Джун. — Я мать Вилли. И хотя я вас близко не знаю, сын мне много о вас рассказывал. Услышав по радио… и из газет… Одним словом, в этих обстоятельствах мы сочли своим долгом быть здесь.

Она умолкла. Джун стояла, опустив голову. К ней подошел коренастый усатый мужчина, которого она где-то видела — то ли в конторе отца, то ли в гостях у каких-то знакомых.

— Морис Гуттенберг, — представился он. — Я имел честь быть коллегой вашего отца. Глубоко скорблю вместе с вами. Этот господин, — он кивнул головой в сторону седовласого толстяка в золотых очках, — Джим Ошейн, правительственный юрист. Увы, мисс Томпсон, уход из жизни близкого не только ранит душу, но приносит много забот и формальностей — тягостных и, увы, неизбежных.

— Да-да, я понимаю. — Джун проглотила комок, стоявший в горле, и уже твердым голосом сказала: — Я готова, господа. Прошу пройти в кабинет… папы…

Первым заговорил Ошейн. Начал он издалека:

— Мировая экономика переживает бурную эпоху всяческих болезней роста. Могучий двигатель свободного мира — интенсивная конкуренция талантов… Может ли бороться маленькая Новая Зеландия с заокеанскими колоссами? Опыт подтверждает жизненность негативных концепций… Мудрый и устойчивый симбиоз — вот путь для достижения позитивного модуля экономики малых стран…

После двух-трех фраз юриста Джун уяснила себе, что смысл его малопонятной речи заключается в том, чтобы предельно закамуфлировать суть происшедшего и, главное, его последствий для нее, единственной наследницы поверженного магната. Поняла — и перестала его слушать. Она вспомнила, как отец долго и весело смеялся однажды над ней, когда она попыталась изложить хитроумно и витиевато в общем-то простую просьбу о покупке нового гоночного велосипеда, и заплакала. Плакала она беззвучно, закрыв глаза, изредка украдкой вытирая слезы платком.

Да и что он, этот пузатый служитель Фемиды, мог оказать ей нового? Все самое главное выплеснула, словно чан кипящей смолы, на рядового обывателя, мелкого держателя акций, газета. Нет, Джун не слушала юриста. Она думала о том, что если бы дядя Дэнис или Шарлотта были сейчас здесь, ей не пришлось бы принимать всех этих людей, участвовать в нудных и страшных разговорах. Хотя, кто знает, может, оно и к лучшему, что их нет рядом. Ведь надо же когда-то научиться отвечать за себя. Ведь надо же… Что там такое говорит теперь мистер Гуттенберг?

А Гуттенберг сообщал детали похорон, панихиды, маршрут и порядок следования автомобилей. Когда он закончил, Джун негромко спросила:

— Сколько будут стоить похороны?

— Три с половиной — четыре тысячи долларов, — отвечал Гуттенберг и тут же добавил: — Вы не беспокойтесь, мисс Томпсон. Мы, друзья вашего отца, берем эти расходы на себя.

— Нет! — Голос Джун прозвучал жестко, категорично. — Ни на пособие для меня, о котором говорил мистер Ошейн, ни на оплату похорон моего отца, господин Гуттенберг, я не могу согласиться. Благодарю вас, господа, но я не могу… Миссис Соммервиль, — обратилась она к матери Вилли, — не будете ли вы так любезны известить меня, когда доставят гроб с останками отца? У меня нет сил, я должна лечь… Извините меня, господа, и большое вам спасибо…

Она медленно поднялась и направилась к двери. Мужчины вскочили, застыли в почтительном поклоне.

— Гордячка! — прошептал Ошейн Гуттенбергу.

— С ней можно не соглашаться, но нельзя ею не восхищаться — в ней говорит кровь отца, — так же шепотом возразил тот.

Похороны состоялись через три дня. Процессия машин растянулась на полторы мили, перекрыв основные артерии города. Был серый безветренный день. Накрапывал дождь. И хотя было три часа пополудни, по новозеландской традиции, все машины траурной процессии ехали с включенными фарами.

В зале крематория один из директоров концерна Томпсона, атлетически сложенный и не по годам моложавый старик, сочным баритоном проникновенно говорил о «невосполнимой утрате для всего англосаксонского делового мира, о безвременной кончине отважного рыцаря свободного предпринимательства, о могучем разуме, пылком, нежном сердце и детски чистой душе Седрика Томпсона».

Недалеко от входа, на площадке, были сложены венки и цветы — целая гора. Давно уже почти все разъехались по своим конторам и банкам, магазинам и компаниям. И только Джун все еще стояла под мелким дождем, смотрела на венки, цветы и думала о своем. О том, какой странный этот обычай — отмечать такие различные вехи человеческой жизни цветами. И что отец ее очень любил цветы…

Долго же придется ей привыкать к тому, чтобы думать и говорить об отце в прошедшем времени… Насколько было бы теплее на душе, если бы вместо всей этой толпы чужих, в общем-то, равнодушных мужчин и женщин, рядом с ней сегодня оказались Мервин, милый дядя Дэнис, Шарлотта. Ну хорошо, допустим, Мервин где-то в джунглях, где его не найдут ни почта, ни телеграф. Но ведь и Шарлотту, и дядю Дэниса Джун известила о несчастье в тот же день. Разумеется, они далеко, но при желании, при очень большом желании, можно было успеть приехать вовремя…

Откуда Джун могла знать, что Шарлотта в это время находилась не в Париже, а в Марселе, занятая получением небольшого наследства от дяди по материнской линии, а Дэнис со своим отпрыском откликнулись на призыв Международного Красного Креста и отправились волонтерами в Чили — на помощь пострадавшим от разрушительного землетрясения? Знала она одно: Дэнис и Шарлотта, самые близкие после нее отцу люди, не пришли к его гробу, не простились с ним. И к горечи утраты примешивалось тяжелое чувство обиды.