Женственность. О роли женского начала в нравственной жизни человека - Я. А. Мильнер-Иринин

раз напротив, самый факт создания им заведомо нереального образа по поводу любимого существа как нельзя более красноречиво и ярко свидетельствует о неподдельности, непосредственности и силе самого чувства. Этим еще и еще подтверждается тот тезис, что прекрасное в искусстве выше прекрасного в действительности. Ведь легко понять, что если идеальный образ любимого существа, создаваемый даже нами, простыми смертными, далек от совпадения с реальным обликом любимого существа, то как должен превосходить над последним идеальный образ, создаваемый творческим гением великого художника, поэта? И если тем не менее любовь прекраснее и самого прекрасного в искусстве, то лишь потому, что в ней художественное творчество сливается с реальным творчеством, образуя великую симфонию жизни. И в самом деле, кому не известно, что такого рода идеализация со стороны любящего делает и на самом деле любимую выше, благороднее, чище, прекраснее, иными словами, преобразует ее также и реально? Кому, далее, не известно, что и сам любящий, именно благодаря созданию им идеального образа любимой, становится и реально выше, благороднее, чище – прекраснее? Такова великая творческая сила – и художественная и реальная вместе – человеческой любви.

Вы скажете, что в таком случае юноша больше любил этот созданный им самим идеальный образ, чем самоё девушку. С этим я с вами не соглашусь ни за что на свете: девушка – она же живая, образ же – нечто идеальное, а идеальный образ – вдвойне идеальное. Он и в самом деле любил этот образ, но только в самой этой девушке, в которую был так беззаветно влюблен, что если бы она, как это сделала героиня «Вешних вод» Тургенева, приказала ему сброситься с кручи, он ни на одно мгновение не помедлил бы с исполнением приказания. Он был бы в этом своем состоянии, вероятно, даже счастлив такому приказанию, так как получил бы бесценную возможность тут же, на месте, доказать силу своей любви к ней.

Итак, о девушке, не разделившей любви юноши. Противоречивые чувства боролись в ней, когда она выслушивала признание юноши – она и хотела, она и боялась этого признания. И как она ни ожидала его, оно обрушилось на нее со всею силою и непосредственностью неожиданного. Об этом мы уже говорили, как говорили и о том, что нет женщины на свете, которая не ценила бы объяснения в любви. Такое объяснение, тем более, что ей пришлось выслушивать его впервые (впрочем, со стороны юноши оно тоже было первым) составляет едва ли не важнейшую веху в ее жизни, во всяком случае составляет самую романтическую, ее, жизни женщины, веху. Правда, что еще и девочкой, мы не говорим уже об отроческом возрасте, любовные мальчишечьи записки и даже целые, как говорится, развернутые письма доставляли ей немало радостного оживления, заставляли сильнее биться ее маленькое сердечко и с гордостью возноситься над своими сверстницами и сверстниками, однако же это была, конечно, еще только милая игра в любовь, правда, надо сказать, игра серьезная, задевавшая за живое и стоившая в случае отсутствия ответного к ней чувства, тайных девичьих слез, в том числе и злых, любовь еще не могла сделаться для нее такой привычной, чтобы сделать ее равнодушной к последующим объяснениям в любви (я полагаю, впрочем, что равнодушной к этому она никогда и не сделается) – уже в зрелом возрасте, когда из девочки она только-только превратилась в девушку, если даже опытную женщину всегда и неизменно трогает и волнует каждое новое объяснение в любви, вызывает в ней рой воспоминаний, самых светлых и радостных и молодит ее, что называется, на глазах.

Поэтому первое впечатление девушки от признания влюбленного в нее юноши – гордое торжество, которое она не в силах скрыть, как и охватившие ее застенчивость, смущение, стыдливость. Все эти чувства, сплавленные воедино и отраженные на ее лице, сообщают всему ее милому облику совершенно непередаваемое очарование и нежное обаяние, не ускользающее, конечно, от взгляда любящего, – при всем его собственном и робком смущении, – взгляда и всегда прикованного к любимой, а на этот раз невольно ищущего в ее глазах решения своей участи – судьбы своей любви. Не в силах разделить его чувство, а тем меньше ранить его, девушка долго молчит (ему кажется, – целую вечность!) и, наконец, так как он настаивает, с искренним и глубоким чувством благодарности отвергает его любовь, сказавшись, что она ее не стоит. Так как он стоит перед ней удрученный и поверженный в отчаяние, первое чувство радостного возбуждения сменяется в благородном девичьем сердце чувством нежной и острой жалости к влюбленному в нее юноше. Это чувство он сейчас, в нынешнем его состоянии, конечно, оценить по достоинству не может, но зато впоследствии, когда боль его чуть-чуть поутихнет, он будет перебирать в своем уме все знаки, в которых отразилось это чувство любимой, с ответным чувством живейшей к ней признательности – каждое ее слово, каждый ее взгляд, каждый ее жест, малейший поворот милой головки. Она с искренней и глубокой серьезностью предлагает ему свою дружбу, которую он безрассудно отвергает, а тем самым, не только причинив ей страдания, но обрекая на танталовы страдания самого себя, ибо провожает домой самое родное существо на свете (сверхродное существо, как выражается моя дочь Наденька по отношению к матери и к отцу!) в последний уже раз и тем самым кладет собственными руками начало разрыву, той отчужденности, которая отныне ляжет между ними и которую уже никакими силами не преодолеть и которая сообщит его страданиям еще большую остроту и вместе – для нас, добавим, – их ни с чем не сравнимую красоту. Впрочем, вы встречали этого юношу и хорошо с ним знакомы. Вспомните (Певец. – 1817 г.):

Слыхали ль вы за рощей глас ночнойПевца любви, певца своей печали?Когда поля в час утренний молчали,Свирели звук унылый и простой                   Слыхали ль вы?Встречали ль вы в пустынной тьме леснойПевца любви, певца своей печали?Следы ли слез, улыбку ль замечали,Иль тихий взор, исполненный тоской,                             Встречали вы?Вздохнули ль вы, внимая тихий гласПевца любви, певца своей печали?Когда в лесах вы юношу видали,Встречая взор его потухших глаз,                             Вздохнули ль вы?(Пушкин А. С. Полн. собр. соч.: В 10 т. М.; Л., 1950. Т. 1. С. 208.)

Впрочем, разве не о том же поется в популярной, хватающей за душу, песне:

Красота твоя с ума меня свела,Иссушила добра молодца меня…

35 композиторов откликнулось на муки нашего юноши – написали музыку на пушкинское стихотворение. Среди них: П. И. Чайковский (1878), А. Г. Рубинштейн (1849), А. Н. Верстовский (1831), А. А. Алябьев (1830-е гг. Рукопись). В наше время Э. С. Колмановский (1949), М.: Музгиз,