Если честно - Майкл Левитон

Еву отдельно, но она не выказывала ни малейшего признака раздражения или злости в адрес этих малоприятных людей. Было совершенно дико наблюдать за тем, как Ева улыбалась и смеялась над скучными и практически полностью повторявшими друг друга рассказами Грэмми о разных гадких людях, которые ей встречались на каждом шагу (то есть, об официантах, врачах и даже случайных прохожих на улице). Почуяв внимание Евы, Грэмми разошлась не на шутку.

В какой-то момент мама не выдержала и воскликнула:

– Мам, ты правда до сих пор переживаешь о том случае? Ты ведь рассказывала мне эту историю, когда я была еще в школе!

– Но ведь уморительно же! – горячо возразила Ева. Мы с мамой переглянулись с немой надеждой на то, что Ева просто притворяется.

Ева сидела и стоически выслушивала комментарии по поводу ее внешности и сальные шуточки деда. Я всячески пытался вмешаться и спасти ее от этой незавидной участи, но она лишь отмахивалась, не желая ставить маминых родителей в неловкое положение. В итоге у них все же кончились темы для беседы и разговор свелся к периодическим репликам на тему того, какая Ева «милая».

Оказавшись вечером наедине с Евой, я с нетерпением принялся расспрашивать об ее истинном мнении, но ответ оказался совершенно не таким, какого я ожидал.

– У тебя совсем не такие плохие бабушка с дедушкой, как ты говорил! – настаивала она. – Тебя послушать, так они сущие чудовища!

– Я был уверен, что ты притворялась! – забормотал я. – Как тебе вообще могло понравиться с ними общаться?!

– Они же твои родственники! – ответила Ева. – Конечно, собеседники из них и правда так себе, но мне приятно быть вежливой с твоей семьей.

– Что приятного в этой вежливости?! – ужаснулся я. – Быть вежливым – мучительно, а не приятно!

Ева уже начала посмеиваться над моей истерикой, так что я попытался успокоиться.

– Что ж, ладно, – сказал я, взяв себя в руки. – Может, тебя это обрадует, но я в жизни не видел, чтобы кто-то им настолько нравился. Может, все дело в том, что ты оказалась единственным не-родственником, готовым их выслушивать.

Ева вздохнула:

– А ты сам не стал бы таким же неприятным, если бы тебя никто никогда не слушал? – спросила она, явно переоценивая количество тех, кто был готов меня слушать, и недооценивая мою неприятность.

Когда я сказал Сидни, что я в Лос-Анджелесе, он стал настаивать на том, чтобы я работал над моим пока еще не существовавшим хоррором с режиссером лично, пока была такая возможность[66]. Я даже начал побаиваться, что в случае отказа меня просто-напросто уволят.

Ева в мое положение не вошла.

– Ты серьезно собираешься оставить меня одну со своей мамой?

– Я буду уезжать всего на полдня, – ответил я. – Ключи от машины оставляю тебе, вдруг захочешь куда-нибудь съездить, пока меня не будет. Вернусь к обеду.

Вернувшись, я застал Еву в еще более расстроенных чувствах, чем утром.

– Ты рассказал своей маме о том, что я раскритиковала лампочки! – воскликнула она. – Вот зачем ты это сделал, а?

– Ну, я подумал, что мысль-то хорошая. Себе не присваивал, честно, – ответил я.

– Ужас! Я пыталась сказать ей, что я этого всего не говорила, но она мне не поверила!

– Никогда не пытайся лгать моей маме, – посоветовал я.

Я в жизни не видел Еву столь разгневанной.

– Пока тебя не было, она часами со мной разговаривала и пыталась вытащить по магазинам, она вообще не понимает, что ее иногда становится слишком много! Да что там – я ей говорю «нет», а она не понимает даже этого!

Очевидно, под «говорю „нет“» Ева подразумевала череду неуловимых намеков, которые никто из нас не способен был воспринимать.

– А ты не пробовала просто прямым текстом сказать ей, что хочешь заняться чем-то другим? – поинтересовался я.

– Конечно нет! Я же не могу просто так взять и сказать такое! – воскликнула Ева. – Я ведь хочу ей понравиться!

– В нашей семье устанавливать четкие личные границы абсолютно нормально, – сказал я. – Она не обидится, поверь. А пускай даже и обиделась бы – всяко не страшно.

– Еще как страшно! – возразила Ева.

По утрам я работал над сценарием, а потом возвращался домой к Еве, которой хотелось не гулять и веселиться, а ссориться. Было видно, что она хочет со мной расстаться, но не понимает, как это сделать в сложившейся ситуации – мы гостили у моей мамы, откуда, собственно, и собирались вскоре ехать в семейный лагерь. Я решил, что такие вещи не стоит замалчивать.

– Я вижу, что ты хочешь со мной расстаться, – сказал я ей прямо. – И не хочу, чтобы тебе пришлось целую неделю торчать в лагере и делать вид, что все в порядке, отказываясь признавать, что хочешь расстаться со мной. Давай просто поговорим, хорошо? Ты не хочешь с нами ехать? Или, может, нам все закончить сразу и поехать туда просто друзьями? Не знаю. Как думаешь?

Ева смотрела на меня широченными глазами.

– Ты что, бросаешь меня?

– Нет, наоборот! – ответил я. – Я люблю тебя. Я просто хочу, чтобы тебе легче было бросить меня. Если ты хочешь расстаться, то я не желаю, чтобы ты чувствовала себя виноватой.

Ева покачала головой.

– Поверь, если бы я хотела с тобой расстаться – ты бы сразу понял.

– Хорошо, – ответил я и расплакался. – Прошу, только не притворяйся, что я нравлюсь тебе больше, чем есть на самом деле, и не делай вид, что ты счастлива, если это не так. Если я это пойму, мне будет очень грустно. А если не пойму и буду думать, что ты все еще меня любишь, станет еще хуже.

Явно тронутая этими словами Ева обняла меня.

– Я бы никогда так не поступила, – сказала она. – Обещаю быть с тобой абсолютно честной.

Я ей не поверил.

А на следующий день мы отправились в романтическое путешествие в семейный лагерь.

Болея за травму

В тот раз я особенно переживал из-за извилистой дороги к лагерю – в какой-то момент, когда мы смотрели кино, Ева поведала мне о том, что у нее «тошнофобия». Раньше я и подумать не мог, что в фильмах, причем самых разных – в комедиях, драмах, хоррорах и так далее – присутствует столько блевотины. Каждый раз, когда очередного персонажа тошнило, Ева закрывала лицо руками и принималась причитать: «Почему всех и везде постоянно тошнит? Кому нравится это видеть? Кто вообще пишет такие сценарии?»

Мы потихоньку ползли на машине вверх по крутой горной дороге, слушая тематический «лагерный» CD, на который я записал песни, в которых было слово «сумасшедший» или «сумасшедше». В какой-то момент Ева отстегнулась, встала на колени на своем сиденье, высунулась в окно и ее стошнило. Я остановил машину.

– Когда рвет меня саму, это особенно мерзко, – комментировала она в перерывах между позывами. – В результате саму себя ненавижу.

Когда ее перестало рвать, она снова уселась место и сказала мне:

– Забудь все, что только что произошло.

Я