У парадного подъезда - Александр Архангельский

В полном согласии с брюсовским — «Суждено спаять народы / Только красным знаменам», певец молодой гвардии рабочих и крестьян, едва коснувшись державной темы, сам того не подозревая, подключался к давней поэтической традиции, учитывал ее законы. Особенно пикантным было то, что в этом отношении Безыменский ничем не отличался от безвестного автора/ белогвардейского «Дроздовского марша», певшегося юнкерами на мотив песни Сибирских стрелков:

Из Румынии походомШел Дроздовский славный полк.Для спасения народаНес геройский, трудный долг.Генерал Дроздовский гордоШел с полком своим вперед,Как герой, он верил твердо,Что им Родину спасет. (…)Много он ночей бессонныхИ лишений выносил,Но героев закаленныхПуть далекий не страшил. (…)Шли дроздовцы твердым шагом,Враг под натиском бежал,И с трехцветным, русским флагомСлаву полк себе стяжал.

Но и безымянный дроздовец, и славный советский поэт Безыменский своими вариациями традицию не обогащали, а как бы поворачивали ее вспять. Мимо их стихов, как мимо окон поезда, проносятся стихи Блока и Ахматовой, Майкова и Тютчева, Вяземского и Дмитриева; движение несколько замедляется у Бенедиктова и Кукольника; и дальше, минуя Пушкина, Безыменский упирается в «Многолетие» Жуковского; а дроздовец — в отечестволюбивую оду Сергея Глинки.[102]

…Пройдет девять лет, и в 1943 году из-под пера Безыменского выйдет стихотворение «На Курской дуге», где тот же ритмический ход вел к тем же последствиям; здесь появляется знаменитая хореическая перечислительность:

Эти люди не боялись,Стоя насмерть до конца,Ни огня, ни острой стали,Ни железа, ни свинца.

И более того, «из воздуха» соткалась строка, восходящая и к «Пиру…», и к «Многолетию»:

…И устроила для гадаБогатырская рукаПраздник пули и приклада,Праздник русского штыка.

(Выделено мною. — А. А.)

…Но, как бы там ни было, стилевая разработанность четырехстопного хорея, обрученного с мыслью о русской шири, удали, чести и сердечности, сама по себе, уже вне рассмотренной традиции, сыграла добрую службу русской поэзии советского периода.

Если брать произведения, созданные одновременно со стихотворением Безыменского (естественно, сравнивать уровни не приходится), то как не назвать гениального «Василия Теркина» А. Т. Твардовского, чей хореический четырехстопник были бы невозможен без длительной предыстории и чей народный герой как бы воплотил в себе черты и простосердечного рассказчика из пушкинского «Пира…»?

Если Же брать примеры из других временных срезов, то следует связать исключительную роль четырехстопного хорея в детской поэзии с тем же самым историколитературным сюжетом: ритм, неотделимый от четкой синтаксической членимости и языковой простоты, сам собою просился для разговора с ребенком. И не стоит удивляться, находя у Агнии Барто в стихотворении «Дом переехал» не только образ реки, но вопросительноотрицательную конструкцию, разрешающуюся в утвердительном отрицании — «нет»:

Возле каменного моста,Где течет Москва-река,Возле каменного мостаСтала улица узка. (…)— Где четвертый номер дома?Он был виден за версту! —Говорит тревожно СемаПостовому на мосту. — (…)Нет, — решил сердито Сема, —Дом не должен бегать сам!Человек — хозяин дома,Все вокруг послушно нам. (…)

Но это — судьба любого творческого явления в культуре; рано или поздно оно развоплощается, теряет равенство себе и из цели и смысла становится средством и формой. Что же до сквозной цепочки стихотворений, демонстрировавшей сущностное единство русской культуры на определенном этапе ее бытия, то тут все складывалось достаточно печально.

* * *

В 1946 г. одна из участниц уже миновавшего развязку сюжета, Анна Ахматова, напишет:

Он прав — опять фонарь, аптека,Нева, безмолвие, гранит…Как памятник началу века.Там этот человек стоит —Когда он Пушкинскому Дому,Прощаясь, помахал рукойИ принял смертную истомуКак незаслуженный покой.

Последний отголосок темы. Но он ей уже внутренне не принадлежит, вынесен за ее черту. Ахматова сознательно ломает то, что было формальным скрепом «цикла», — ритм; она выводит свое стихотворение за ритмические границы сквозной традиции, потому что хоть и чувствует себя последней из оставшихся в живых ее носителей, но не видит пути для ее творческого продолжения в той эпохе культуры, которая выпала нам.

Пародии связующая нить

(…) привил-таки классическую розу Советскому дичку.

Вл. Ходасевич

Главный мотив большинства работ о советской литературной пародии — давайте не будем сравнивать. Откажемся от противопоставления старого — новому, от сталкивания уровней Козьмы Пруткова и «Парнаса дыбом», Измайлова и Иванова, Флита и Сарнова.

Тут трудно что-либо возразить.

Но сравнивать можно не только уровни пародистов, а и — функции жанра в разные эпохи. Уровень вряд ли меняется — меняется назначение.

Второй мотив, дополнительный — давайте определим, что такое советская литературная пародия. То ли часть критики, то ли жанр сатиры, то ли разновидность фельетона, то ли род стилизации… А вот здесь возражать придется более решительно. Расцвет «определительного» метода приходится на эпоху застоя. Во все остальные времена живые явления динамичны и увертливы, их не загнать в закут стабильного определения. Нынче здесь, завтра там — вот формула нормальной жизни литературного факта. И потому единственное, на что может и должен претендовать пишущий о жизни жанра на протяжении десятилетий, — это на вычерчивание кривой его развития, на схватывание логики в смене его функций.

Итак, начало. Оно фиксируется с редкостной для истории словесности точностью. В 1925 году харьковское издательство «Космос» выпустило книжечку «Парнас дыбом» — в нее вошли пародийные вариации на темы общеизвестных текстов («У попа была собака…», «Жил-был у бабушки серенький козлик…», «Пошел купаться Веверлей…»). Пожелавшие остаться неизвестными читающей публике авторы «заставили» высказаться на эти темы лучших европейских поэтов и писателей — от Кая Юлия Цезаря до Корнея Ивановича Чуковского, от Симеона Полоцкого до Владимира Маяковского. Книжечка имела необычайный успех; ее переиздали раз, другой, третий; на обложке появились инициалы пародистов: Э.С.П., А.Г.Р., А.М.Ф.; по прошествии десятилетий инкогнито было раскрыто — выяснилось, что это тогдашние харьковские студенты и аспиранты Э. С. Паперная, А. Г. Розенберг и А. М. Финкель. В 60-е годы ходили слухи о возможной републикации «Парнаса дыбом», но замысел не осуществился: то ли «показались неблагонадежными иные из пародируемых авторов, (…) то ли обнаружились какие-то сложности в отношении к пародистам», — прозрачно намекает автор предисловия к «худлитовскому» переизданию 1989 года Л. Г. Фризман.

Но как бы там ни складывались судьбы книжки, какие бы сложности в отношении к ее авторам ни обнаруживались, она оставалась первым словом в советской литературной пародии, а первое слово дороже второго, и как начнешь, так и продолжишь. Поэтому присмотримся к «Парнасу дыбом» повнимательней.

Первое, что бросается в глаза, — это приглушенность смехового начала, его литературная благовоспитанность, его «светскость» (не путать с «советскостью»!). В «Парнасе дыбом» мы смеемся над аскетичными терцинами Данте —

(…)От духоты полуденной потея.К пруду придя, нырнул, как только мог,Но голова у графа тяжелееЕго прекрасных, стройных графских ног.И вот она осталась под водою(…) —

с той же мерой сдержанности, с какой и над волошинским интонационным и стилистическим буйством:

Псу-супостату, взалкавшему мясо!Зри, на себе раздираю я рясуИ проклинаю тебя я теперь,Зверь нечувствительный, неблагодарный,Тать, сластолюбец, лукавый, коварный,Скверны исполненный, мерзостный зверь (…)

Читатель книжки, по вольному ходу ассоциации увязавший «собачью» пародию на Волошина с волошинскими выступлениями в знаменитом петроградском литературном кабачке «Бродячая собака», смеялся иначе, чем тот, кому такая прихотливая аналогия в голову не приходила, но тоже отнюдь не сильнее, не задористее. Глубже, да не громче. И вообще «парнасские» пародии могут быть чуть смешнее (на Кая Юлия Цезаря, на «Песнь о Гайавате», на Маяковского…), чуть серьезнее (на Бунина, на Брюсова, на А. Н. Толстого…) или совсем пресными (на Блока, на Есенина…) — но в любом случае это то, что сами авторы назвали «научная веселость». Веселость не самоценная, а служебная. Адаптирующая материал, но не входящая в состав его ингредиентов. Пародии «Парнаса дыбом» — вопреки рецептам «острого» жанра — приперчены «по вкусу». Особенно это ощутимо в пародиях на пародистов и сатириков, например на Козьму Пруткова, где объект иронии гораздо ироничнее и остроумнее ее самой: «Некая старуха к серому козлику любовью воспылала и от оного Козлова присутствия весьма большое удовольствие получала.