Шрифт:
Интервал:
Закладка:
21 августа — Перенесение мощей преподобных Зосимы и Савватия, Соловецких (1566). Второе перенесение мощей преподобных Зосимы, Савватия и Германа Соловецких (1992). Святителя Мирона чудотворца, епископа Критского (ок. 350). Толгской иконы Божией Матери (1314).
22 августа — Апостола Матфия (ок. 63). Собор Соловецких святых.
23 августа — Мучеников Римских: архидиакона Лаврентия, Сикста папы, Феликиссима и Агапита диаконов, Романа (258).
24 августа — Преподобномучеников Феодора и Василия Печерских, в Ближних пещерах (1098).
25 августа — Мучеников Фотия и Аникиты и многих с ними (305–306).
26 августа — Отдание праздника Преображения Господня. Перенесение мощей преподобного Максима Исповедника (662). Святителя Тихона, епископа Воронежского, Задонского чудотворца (1783). Минской (1500) «Умягчение злых сердец» («Семистрельная») (1830) и именуемой «Страстная» (1641) икон Божией Матери.
27 августа — Предпразднество Успения Пресвятой Богородицы. Пророка Михея (из 12-ти пророков) (VIII в. до Рождества Христова). Перенесение мощей преподобного Феодосия Печерского (1091).
28 августа — Успение Пресвятой Владычицы Нашей Богородицы и Приснодевы Марии. Иконы Софии, Премудрости Божией (Новгородской).
29 августа — Попразднество Успения. Перенесение из Едессы в Константинополь Нерукотворного Образа Господа Иисуса Христа (944). Феодоровской иконы Божией Матери (1239).
30 августа — Мученика Мирона пресвитера (250). Свенской (Печерской) иконы Божией Матери (1288).
31 августа — Мучеников Флора и Лавра (II).
* * *Сама отрада родниковой свежести — воздух и терпкий аромат подсохших на корню метельчатых трав.
Трубят с болот журавли. Из ольшаника, подражая стуку росы по листьям, тенькает пеночка. Пищат синицы — в желтых жакетах, черных галстучках задиры, с утра пораньше щечки напудрены.
— Пень-пень, тара-pax! — хвастаются. Мол, им по пню ударить — пень вдребезги. Как же, жди: клюв меньше подсолнечного семечка, в самый раз таким пни крушить.
Сыграв зарю, журавли умолкли. Не слыхать синиц, видно, убрались куда ни есть кочующей семейной стайкой. Оборвалось теньканье пеночек.
Тишь. Не по себе мне, даже шум моих шагов чужд утреннему покою леса, курчавым белым мхам под соснами, зеленым пышным — под елками, таежными патриархами в сивых бородах лишайников, свисающих с нижних сучьев.
Проскочила через тропу белка, взметнулась на осину. Потаращилась на меня, поглазела с высоты и давай пугать: скалит оранжевые зубки, ворчит, урчит, коготками по суку скребет. Вот я тебе… вот я! Удирай, пока цел. У-ух, возьмусь трепать — полетят клочки по закоулочкам?
Ты что? Грибов жалко? Краса ненаглядная — уши с кисточками, по локоть красные перчатки, хвост пушист, — да выбирай из корзины любой. К твоим лапкам выложу, прелестница, самый ядреный боровик, смени гнев на милость, умоляю…
— Цок! Цок! — сердито цокнула. Хватит-де подлизываться, и, дергая хвостом от негодования, юркнула в листву.
Иду, подпираюсь палочкой. Провожать меня взялась зарянка. Перепархивает от елки к елке, восклицая вполголоса:
— Уик-ти-тик… уик-тик-тик…
У нее черные смышленые глазенки, оранжево-красная грудь. По мне, зарянка — крылатое воплощение августа, пути его от черной вызревшей черемухи к багрецу осин. Июль-ягодник как раз дарует спелую черемуху, прежде чем августу уступить место.
С наплыва грязи в ложбине поднялись крупные и нарядные бабочки — тополевые ленточницы. Как и раньше, в июле, роем взмывают капустницы-белянки.
На росчисти, где когда-то рубили дрова, стеной густой малинник. К траве никнут побеги, отяжелевшие от ягод и росы.
Зарянка отстала: ягодами полакомиться, да?
От опушки смотрю, как вдали бронзовеет лен, как рожь, чуть колыхнет ее ветром, бьет поклоны, молит о солнечной благодати и ясных днях…
Полно, матушка, не кручинься, август только-только ступил на порог!
Но позади сорвался сухой желтый лист, в падении задевая сучья, и поблазнилось под робкий щемящий шелест; кто-то украдкой скользнул из глубин леса.
Лето, ты это? Погоди, продлись, лето, — сено у нас недокошено и урожай в поле!
Нравом обычно мягок, август наследует лучшее: от июня — светлынь, от июля — щедрое тепло. Выпадало ему и наверстывать то, в чем предшественники не преуспели. Допекала жаркая сушь — август умерял зной; сырым, промозглым выдалось лето — после затяжного ненастья выравнивается погода, позволяя окрепнуть колосу.
Случается, холод пригрозит, пошлет снежную крупу барабанить по зелени…
Что ж, август сентябрю отец, октябрю дедушка — поимейте в виду!
Деревенские святцы нарекли канун осени «жнивенем», «густарем», «соберихой-припасихой». Густо дел просилось к работящим рукам. «Мужику отдохнуть некогда: косить, возить, пахать и сеять, а бабам и в августе праздник». Естественно, кто бы спорил: «В августе баба хребет в поле гнет, да житье ей мед: дни короче, да дольше ночи, ломота в спине, да разносол на столе».
Северянкам вдвойне весело, поскольку «леноростом» почитался август: «И жнет баба, и мнет баба, а все на льны оглядывается». «Ленорост припасает бабе холст», выручкой же от продажи кудели, пряжи, тканья была вольна распоряжаться хозяйка дома. Продавали урожай и прямо с поля — льносоломкой.
Все-таки, о чем ни толкуй, жатвой велики эти недели.
Нива сосредоточивала народные помыслы. С молитвы — «хлеб наш насущный даждь нам днесь» — было первое обращение к Образам и пахаря, и царя-государя, и нищего.
Не зря сказано: «Без хлеба — смерть», «Земля на зернышке стоит»]
Народ бывалый, поколесивший по белу свету, судачил с подковырками:
— Не дорог виноград терский, дорог хлеб деревенский: не много укусишь, полон рот нажуешь.
— Русский ни с мечом, ни с калачом шутить не любит.
— Ел бы богач деньги, кабы убогий хлебом не кормил.
За любой из пословиц — а их приведешь без счету — видятся люди. Солдат, счастливо вернувшийся с войны. Батрак, ломивший работу на чужом поле… Знает он, знает, отчего беден. Оттого, что две семьи кормит: свою и чужую!
Земледелец платил налоги, подати, продавал излишки, чем и обеспечивал годовым пропитанием четыре души. Понятно, помимо собственной семьи. Да хлеб не лен, зерно приберегали: «в амбаре места не пролежит». «Запас кармана не дерет».
Поле определяло в прошлом строй хозяйствования. От земли и труда на ней зависело, каковы у мужика хоромы, сколько скота на подворье, одежды в сундуках-укладках, посуды в висячих залавках, здоровы ли, крепки дети на полатях. Сам себе агроном, ветеринар и селекционер, крестьянин обязан быть домоводом. Добытый ремеслами, на отходничестве или заработанный на продаже излишков мяса, молока рубль не скупились вкладывать в хозяйство. Зажиточный крестьянин мог позволить себе раскошелиться, прикупить веялку либо сепаратор. На 1910 год в хозяйствах Вологодской губернии насчитывалось более 4000 веялок.
Конечно, деньги вкладывали в хозяйство, если это вложение обещало отдачу. Прикидывали, высчитывали. Сортовые-то семена годятся в наши условия? Удойному скоту надо сена вволю, муки на заболтку пойла. В мочливый, неурожайный год пуд сена в цене подскакивал до рубля, какую-никакую коровенку б сохранить для малых ребят, лошадей лишались…
Бывало, чего не бывало!
Деревня, можно сказать, — особый мир. Веками выстраданный уклад; нравственные нормы, превыше всего ставившие людей труда; традиции, праздники и поверья, питаемые глубинными корнями, — свое, ничего заемного. На чужое не зарились, своим делились: деревенские, в сущности земледельческие, праздники исстари становились и городскими, мораль — общерусской.
Природу, землю деревня боготворила. Чего стоил хотя бы обряд покаяния накануне церковной исповеди, когда крестьянка в слезах, на коленях у поля просила прощения:
Что рвала я твою грудушкуСохою острою, разрывчатой,Что не катом я укатывала,Не урядливым гребешком чесывала,Рвала грудушку боронышкою тяжелою,Со железными зубьями ржавыми.Прости, матушка,Прости, грешную, кормилушка,Ради Спас-Христа Честной Матери,Все Святыя Богородицы.
Землю боготворили, перед хлебом преклонялись. Еще бы, «хлеб — всему голова»! «Хлеб на стол, так и стол — престол, а хлеба ни куска, то и стол — доска».
На Севере, подчеркнем, важнейший злак — рожь. «Матушка рожь кормит всех сплошь».
Она распочинает уборочную страду, первой идет в закрома.
По календарному краснословью, «рожь две недели зеленится, две колосится, две отцветает, две наливает, две недели хозяину поклоны бьет, жать себя просит. Торопись, говорит, не то зерно уплывет».
После заката смолистый жар хвои, кисловатый запах муравьищ исходил от леса. Волны лесных и полевых дуновений переслаивались с волглой прохладой, наплывавшей из Митина лога: вечера словно бы дышали. И было это дыхание здоровое, покойное, как у крепко поработавшего существа, и сдавалось, не будет конца сумеркам. Синим-синим сумеркам, плавно, при ясном, долго не темнеющем небе переливавшимся в ночь.
- История отечественной журналистики (1917-2000). Учебное пособие, хрестоматия - Иван Кузнецов - Культурология
- Христианский аристотелизм как внутренняя форма западной традиции и проблемы современной России - Сергей Аверинцев - Культурология
- Французское общество времен Филиппа-Августа - Ашиль Люшер - Культурология
- Великие тайны и загадки истории - Хотон Брайан - Культурология
- Похоронные обряды и традиции - Андрей Кашкаров - Культурология
- Критическая Масса, 2006, № 1 - Журнал - Культурология
- Диалоги и встречи: постмодернизм в русской и американской культуре - Коллектив авторов - Культурология
- Александровский дворец в Царском Селе. Люди и стены. 1796—1917. Повседневная жизнь Российского императорского двора - Игорь Зимин - Культурология
- Повседневная жизнь Египта во времена Клеопатры - Мишель Шово - Культурология
- Быт и нравы царской России - В. Анишкин - Культурология