Человек-недоразумение - Олег Лукошин

— То есть, — уточнил я, потому что все остальные тупо молчали, — мы выступаем на стороне Верховного Совета? Того самого заскорузлого Верховного Совета, столь нелюбимого и вами, и мной?

— Да, — кивнул главред. — Но ты не просекаешь перспективы, которые открываются после этого. Если власть захватят представители парламента, страна станет не президентской, а парламентской республикой. Пройдут выборы, а они обязательно пройдут, мы войдём в новый российский парламент и начнём там работать. Работать мы умеем и запросто сможем провести своего представителя на должность председателя. Что это означает? Что мы станем управлять страной!

— Вы правы, — согласился я.

А про себя подумал: только не ты будешь этим председателем, не рассчитывай. Им будет… ну, посмотрим.

В тот же день, а было это, как вы наверняка уже догадались, приснопамятное третье октября, на электричке мы добрались до Москвы. Нас встретил человек в кожаной куртке, показавшийся мне чрезвычайно знакомым. Чуть подумав, я вспомнил, что видел его беседующим с Евграфовым на точке, где мы толкали литературку. Вроде ещё при Круглове. Они с Петром Евгеньевичем тепло поздоровались, и человек объяснил, что отряды уже формируются, нам предстоит отправиться на Воробьёвы горы, где мы поступаем в распоряжение некоего майора Сытина, боевого, подчеркнул он особо, офицера. Он проведёт с нами инструктаж, объяснит план предстоящих действий и наши задачи, а затем мы совершим под его руководством небольшой марш-бросок до требуемого объекта, где сольёмся с другими отрядами и начнём операцию по захвату.

— Что брать-то будем? — не терпелось узнать Евграфову. — Скажи, не томи!

— Телецентр «Останкино»! — выдохнул многозначительно поморщившийся человек в кожанке.

Видимо, скрывать этот факт уже не было резона. Евграфов просветлел.

— Руцкой с Хасбулатовым, — объяснил человек, — хотят прорваться на телевидение. У кого телеэфир, за тем и власть.

— Это точно! — согласился Пётр Евгеньевич. — Очень правильное решение.

События того вечера и последующих за ним дней отложились в моей памяти не столь ярко, как путч девяносто первого года. Более того, меня всё это время преследовало жуткое дежа-вю: те же колонны, те же кричащие люди, тот же разброд и раздрай, хоть и выдаваемый за организованный протест оппозиции. С удивлением для себя я почувствовал, что теряюсь в происходящем, что оно не возбуждает меня, не восхищает, не вызывает восторженных эмоций. Более того, что оно просто неприятно мне. И дело тут, конечно, не в жалости к дяде Боре Ельцину, которого мы собирались свергать.

Я вдруг почувствовал настойчивое дыхание провала. Не сегодняшнего штурма, хотя в его успех верилось не особо, а провала самой идеи. Идеи о покорении мира политическими методами. Идеи о приходе к власти и подчинении реальности своими постановлениями и указами. Можно ли считать действительность покорённой, став президентом России? Считает ли её покорённой Ельцин? Человек, которого безжалостно обливают грязью на страницах газет, человек, которого открыто матерят на улицах алкоголики и старухи? Он покоритель?

Нет, говорил мне внутренний голос, скорее он жертва этой самой реальности. Вот сейчас мы идём свергать его, и вероятность того, что у нас получится это, хоть и не очевидна, но вполне реальна, мы идём сбрасывать его с вершины в сточную канаву, и он ничего не может с этим поделать. Он ничего не контролирует. С чего я взял, что на его месте какие-то особые возможности появятся у меня? Да, во мне есть Сила, я могу вызывать наводнения, вулканы и политические катаклизмы, но этого мало, чтобы управлять людьми, а о покорении действительности, самого мироздания в этой роли вообще не идёт речи. В конце концов, что мне Россия, что мне Земля и даже Солнечная система, если оставшаяся часть Вселенной будет вне моего достижения, за пределами моих чар, если мировой эфир будет просачиваться сквозь мои пальцы и откажется подчиняться?

Не дрейфь, звучал во мне другой голос, тоже внутренний и тоже настойчивый. Не отказывайся от направления, не доведя его до конца. Пройди весь путь, взойди на вершину политической пирамиды и уж тогда, если пребывание там покажется тебе недостаточным, смело меняй вектор приложения сил.

Оно покажется недостаточным, возражал первый, обязательно покажется. Что будет потом, когда-то там, в далёкой неопределённости, если уже сейчас я понимаю, что всё это недостаточно? Я должен себя ограничить, сплющить, примирить с предстоящим недовольством? Нет, это не то, совершенно не то.

Да с чего ты так решил, не унимался оппонент. Понимание приходит в развитии, ты ещё не добрался до той точки, где глаз обозревает горизонты за стенами и горами, ты лишь смотришь ввысь в окружении поджимающих тебя скал-обстоятельств. Поверь, сверху всё смотрится по-другому, там намного больше света и воздуха.

Этот верх — полумерок, с железной логикой выдавал второй. Это верх ограниченных человеческих представлений о власти как возможности покорения себе подобных. А как же воздух, а как же твердь, а как же этот долбаный мировой эфир? Они будут хохотать над тобой переливами атомов, они поймут, что ты просто-напросто ничтожество!..

Между тем мы уже приближались к останкинскому телецентру. Майор Сытин, долговязый мужичок, направлявший нашу колонну, в которой кроме нас вышагивали ещё с полсотни человек, партийной принадлежностью неопределённых, вывел нас на площадь перед телецентром, где мы в течение каких-то секунд смешались с толпой соратников. Несмотря на желание устроителей штурма провести его организованно, с воинской дисциплиной, на практике всё получалось иначе. В толпе тусовался самый разношёрстный люд, от подростков до старух, от работяг-мужиков в дешёвых болоньевых куртках до суетливых телеоператоров, в стихийном броуновском движении все эти люди перемещались перед зданием телецентра, размахивали какими-то несуразными флагами, кричали идиотские фразы, кто-то плакал, кто-то смеялся, кто-то в весёлом возбуждении пил пиво. Мне не нравилось здесь, я видел, что люди эти не представляют собой единого целого, что каждого из них привела сюда своя собственная история, вряд ли как-то пересекавшаяся с моей.

Впрочем, были среди нас и профессионалы. Группа людей в камуфляже и с автоматами организованно расположилась в авангарде всей нашей толпы под прикрытием нескольких армейских грузовиков с работающими двигателями и включенными фарами, ожидая команду к штурму. Руководил всем, как можно было понять, человек в военной форме с чёрными усами, топтавшийся в плотном окружении соратников у «уазика» и отдалённо похожий на Гитлера. Я узнал в нём генерала Макашова.

Наша национал-социалистическая бригада в мгновение ока рассосалась, смешавшись с толпой. Я оглядывался по сторонам и выхватывал в толпе лишь эпизодическими вспышками знакомые лица товарищей по партии. Людские перемещения были заметны и у стен телецентра: там, судя по всему, в оборонительные порядки выстраивались омоновцы.

Я не понимал, почему нам не выдают оружие.

— Автоматы! — крикнул я. — У кого автоматы!

Два пьяненьких парня рядом со мной тотчас заржали:

— А чемоданчик с ядерной кнопкой не надо?

Расталкивая руками людей, я стал пробиваться вперёд, туда, где отдавал приказы Макашов. Что-то происходило, похоже, штурм уже начинался. По крайней мере, наш вооружённый авангард пришёл в движение. Зычно заревев, тронулся с места один из грузовиков и помчался к телецентру, где со всей дури врезался в стеклянно-бетонную плотность здания.

— Генерал! — вопил я сквозь людские головы Макашову. — Дайте мне автомат! Мне нужно оружие!

У телецентра раздался взрыв, за ним тут же хаотично понеслись звуки выстрелов. С какой стороны — непонятно, видимо, с обеих. Вооружённые штурмовики бежали к телецентру, за ними неслась и часть невооружённой толпы. Многие, и я в том числе, пригнулись к земле. Откуда-то появился дым, он неторопливо, но настойчиво принялся заслонять происходящее дрожащей и переливчатой завесой.

С каждой секундой хаос усиливался. Звуковая волна, вмещавшая в себя кроме выстрелов крики, женский визг и даже вроде бы барабанную дробь, наполнила уши и сознание. Я словно смотрел плохо снятую и неудачно смонтированную киноленту, всеми силами пытавшуюся передать ощущение настоящей реальности, в одночасье меняющей направление движения истории, но, кроме мельтешения, не передававшей ничего внятного.

Бежавшие к телецентру люди один за другим падали — от стен здания шла мощная и прицельная стрельба. Я лежал на асфальте и не пытался подниматься. Как-то само по себе пришло понимание, что надо рисовать отсюда ноги. Всё, амба. Закончились игры, можно и пулю в бошку схлопотать. Я пополз в сторону, а когда почувствовал, что удалился за линию огня, вскочил и побежал. Не уверен, что стал в эти секунды объектом для стрелявших из телецентра омоновцев, но звуки пуль, рассекавших воздух, так и исполняют свою незатейливую пьесу в моей памяти даже сейчас.