Нарративная экономика. Новая наука о влиянии вирусных историй на экономические события - Роберт Шиллер

и поощрял оптимистичный настрой в других.

Весьма вероятно, что семья Крайолд, как и многие другие семьи, оказавшиеся в похожей (или еще худшей) ситуации, отложили бы покупку новой машины. На самом деле дети в семье вряд ли поняли бы, что семья испытывает финансовые затруднения, если бы их родители отложили покупку атомобиля. Однако они заметили бы это, если бы пришлось отказаться от поездок куда-то в отпуск и походов в кино.

Действительно, после 1929 года опасения по поводу морального состояния семьи стали новой эпидемией, которая, достигнув пика в 1931 году, оставалась на высоком уровне до конца Великой депрессии. (Во время кризиса 1920–1921 годов также наблюдался всплеск историй о моральном состоянии семьи.) Рост числа разводов объяснялся деморализацией, особенно позором отца, который не смог найти работу (3). Люди рассматривали это как новую долговременную проблему, которая может стать еще острее в будущем. Представительница одного из женских сообществ в 1936 году утверждала:

«Семья – это ячейка, на которой построена вся наша система американского образа жизни… И деморализация или потеря кредитоспособности будут иметь катастрофические последствия для наших потомков» (4).

Этот нарратив оправдывал отказ от ненужных расходов при сохранении соблюдения определенных норм, но при этом способствовал развитию экономического кризиса. Это также стало причиной для семей, которые не затронула Великая депрессия, избегать демонстративного потребления из сострадания к другим семьям.

Газеты предлагали различные способы поддержания морального состояния в семье, не требовавшие больших затрат:

«Часто, если силы на исходе, помогает простая перестановка мебели – поменять местами массивные предметы интерьера (стараясь сохранить идеальный баланс вещей в комнате), а также перевесить картины и фотографии. Немало женщин благодаря своей изобретательности в этом деле нашли замену путешествиям, не покидая своего жилища. Их мироощущение, так сказать, обновилось» (5).

Личные истории людей о Великой депрессии также являются источником ярких инсайтов. В своей книге Only Yesterday («Еще вчера»), выпущенной в 1931 году, Фредерик Льюис Аллен писал о более скромном поведении и более глубокой религиозности, о «разительных переменах в национальном характере и образе жизни американцев… В любом уголке страны вы не пройдете и пары шагов, не наткнувшись на подобные перемены» (6). Рита Вейман, писатель и сценарист, также отмечала произошедшие перемены. В Washington Post в 1932 году она сравнила Великую депрессию с 1920-ми годами:

«В те годы обесценивания денег, когда мы все время ходили по краю пропасти, мы потеряли способность к адекватной оценке происходящего. Мы тратили баснословные суммы на вещи и удовольствия, несоизмеримые с их ценностью. Мы быстро пришли к выводу, что, если они стоили больших денег, значит, они качественные… Возьмем домашние развлечения. Многие из нас почти забыли, как весело собираться с друзьями дома за одним столом. Многие из нас страдали от “переваривания ресторанной пищи”» (7).

Великая депрессия стала временем размышлений о том, что важно в жизни помимо денег. В 1931 году в Великобритании журналистка и писательница Уинифред Холтби задавалась вопросом:

«Другими словами, не можем ли мы использовать этот период, чтобы избавиться немного от снобизма и всякой чуши, жить своей жизнью, исходить из наших собственных предпочтений, а не навязываемых нашим окружением? В мире столько возможностей, а мы должны ограничивать себя пределами маленького изящного мирка, где все придерживаются одних и тех же кем-то установленных стандартов, носят одни и те же вещи, едят одни и те же блюда и производят на людей одни и те же унылые однообразные “впечатления”?.. Как тут не вспомнить мудрые слова старой песни Мари Ллойд “Мало из того, что ты страстно желаешь, пойдет тебе на пользу!” “Немало из того, чего ты страстно желаешь, твои соседи будут считать, что ты обязательно должен этого желать. Разве посмеем мы стать бедными?”» (8).

В 1932 году, в самый разгар Великой депрессии, другая писательница, Кэтрин Хакетт, так объяснила свой взгляд на новые принципы поведения во время Великой депрессии:

«Ранее в эпоху бума я могла купить банку соли для ванн или лишнюю пару вечерних туфель, не ощущая никакого угрызения совести. Я могла охотно размышлять о наемных работниках в шелковых рубашках, добиравшихся до работы на своих “фордах” – одной из любимых тем СМИ. Теперь все иначе – те, кто продолжал устраивать большие вечеринки и наряжаться, считались бесчувственными по отношению к страданиям других людей» (9).

Несмотря на такие нарративы, кажется, что в ряде вопросов «тяжелые времена» Великой депрессии принесли и желаемые, по сравнению с 1920-ми годами, улучшения. Энн О’Хара Маккормик, лауреат Пулитцеровской премии, журналист New York Times, писала в 1932 году:

«Бывают моменты, когда самоуспокоенность, грубый эгоизм и жажду дешевых эффектов соотечественников уже невозможно вынести. Но этот случай не из их числа. На дне рынка мы гораздо лучше, чем на его вершине» (10).

Кроме того, отмечалось, что во время Великой депрессии, несмотря на высокий уровень безработицы, в стране не наблюдался рост преступности (11). Возможно, это было связано с ростом «добрососедских» и «терпеливых» настроений, смягчивших чувство личной несостоятельности из-за отсутствия работы, которое в противном случае могло толкнуть человека на преступление.

Хотя улицы, возможно, и стали более дружелюбными, на каждом углу можно было встретить следы человеческих страданий. В начале 1930-х годов царила «настоящая эпидемия всех видов уличного попрошайничества» (12). В 1932 году Washington Post писала: «Попрошайки стали особенно активны во время экономического кризиса. Они видят, что люди, которые не верят в целесообразность пожертвований профессиональным нищим, в настоящее время стали особенно отзывчивыми» (13).

Эпидемия продавцов яблок, начавшаяся в Нью-Йорке осенью 1930 года, распространилась по всей стране (14). Продавцы фактически признавали себя попрошайками и часто вешали себе на грудь табличку с надписью «Я – безработный» или «Съешь яблоко. Помоги мне не умереть от голода» (15). По сути, они попрошайничали, но продажа яблок делала их более достойными уважения и контактными. Газеты пестрели историями о преступлениях, совершенных нищими, не получившими милостыни, и их присутствие, несомненно, тоже препятствовало демонстративному потреблению (16).

Помимо нарративов о явных нищих, были другие – о скрытых безработных. 9 августа 1931 года юрист Бенджамин Рот записал в своем личном дневнике:

«Большинство квалифицированных специалистов в течение последних двух лет жили на деньги, взятые в долг по страховым полисам и т. п. Единственная работа, которая приходит сейчас, – это дела с нереально сложными взысканиями на условиях выплаты гонорара адвокату при достижении успеха. Все откапывают старые претензии и пытаются превратить их в деньги. Страсти накалены, люди никому не верят и очень подозрительны. Ничего не остается, кроме как усерднее работать за меньшие деньги и сокращать свои расходы до минимума» (17).

Но главным коренным изменением было формирование атмосферы взаимопонимания, возникающей как результат пережитой общей трагедии. Эта атмосфера объясняла готовность людей работать за условный гонорар или покупать яблоки на улице, даже если у них не было настроения