Лавиния - Урсула Ле Гуин

И вдруг сквозь этот гул откуда-то из недр нашего дома до меня донеслись такие пронзительные женские крики, что я сломя голову ринулась по лестнице вниз и сразу побежала на женскую половину.

Там вопли и плач слышались уже повсюду. Я влетела в атрий и, оглушенная эхом, никак не могла расслышать, что кричит Сикана, бегущая мне навстречу с разинутым ртом и белыми, словно вдруг ослепшими глазами. Ничего не понимая, я просто последовала за ней и, войдя в покои матери, увидела Амату, висящую в петле, которую она соорудила из скрученной одежды и привязала к потолочной балке. Ноги ее были босы. Длинные черные волосы свисали вдоль лица и скрывали почти все ее тело.

Мы с Сиканой рывком придвинули ей под ноги стол, и Сикана поддерживала ее, пока я перерезала петлю своим маленьким ножиком. Затем перенесли Амату в прихожую и положили на длинный низенький стол. На шее у нее по-прежнему висели те маленькие золотые буллы, которые когда-то носили мои покойные братья.

– Обмойте ее, – велела я Сикане и другим женщинам, ибо Амата сильно испачкалась во время агонии, а мне невыносимо было даже думать о том, что все увидят, в каком позорном состоянии ее тело.

Теперь мне нужно было сообщить о случившемся отцу.

Впрочем, он и сам уже услышал дикие вопли на женской половине и направлялся туда через двор в сопровождении Дранка и других советников. Я остановила его как раз под лавровым деревом. Не помню точно, что я ему говорила, но, помнится, он довольно долго просто молчал, и лицо его было ужасно усталым и печальным. Потом он по-прежнему молча обнял меня, и я прижалась к нему. А потом предложила:

– Пойдем к ней? – И тут наконец он выпустил меня из своих объятий, медленно опустился на колени и, собрав в горсть немного земли у корней лавра, стал втирать эту землю в свои седые волосы.

Я опустилась рядом с ним на колени, пытаясь хоть немного его успокоить.

А потом вдруг поняла – хотя завывания на женской половине дома все еще продолжались, – что шум в городе и за городской стеной почти стих; вокруг регии воцарилась какая-то непривычная тишина.

И, подняв глаза, я увидела, что люди замерли без движения на стенах и крышах домов и на площадке сторожевой башни.

И все они молчали.

А потом я услышала один-единственный мощный вздох – казалось, это вздохнула сама земля. И я подумала, что сейчас, наверно, начнется землетрясение – такие звуки порой действительно издает земля, собираясь мучительно содрогнуться. Но то было не землетрясение. То был просто вздох облегчения, вырвавшийся из множества глоток. Война закончилась. Турн был мертв, и поэма завершена.

* * *

Нет, как же, она ведь осталась незавершенной!

Разве ты не сам сказал мне это, мой поэт? Там, в святилище, где вонючие сернистые воды, выходя из-под земли, собираются в озерца? Где звезды просвечивают сквозь листву старых деревьев? Там как-то раз ты рассказывал мне, что поэма твоя, увы, не завершена и несовершенна, а потому ее следует сжечь.

Но, с другой стороны, под конец ты все же признался, что закончил ее. И я знаю теперь, что ее не сожгли. Иначе и я бы сгорела вместе с нею.

Что же мне делать? Я потеряла своего проводника, своего Вергилия. И должна дальше идти сама – сквозь все то время, что мне еще осталось после конца поэмы, через весь тот огромный, лишенный знакомых троп, неведомый мне мир.

Что остается после смерти? Все остальное. Солнце, восход которого человек видел, все равно зайдет, даже если этот человек уже и не увидит его заката. И женщина сядет ткать полотно, которое ткала ее предшественница, так и оставив в станке незаконченным.

Я, в общем, пока что сумела отыскать свой путь, хотя поэт и не сказал мне, как его найти. Я правильно угадала, не ошиблась, воспользовавшись теми ключами, которые он мне дал: его подсказками. Следуя им, я вышла к центру лабиринта. И теперь уже самостоятельно должна найти путь назад. В жизни это у меня займет несколько больше времени, чем мой рассказ. Жизнь всегда тянется медленнее, чем слова.

* * *

Было немало людей, видевших, как погиб Турн, ибо это случилось прямо перед воротами Лаврента. Он наконец перестал прятаться от Энея и повернул ему навстречу, намереваясь с ним сразиться. Оба метнули копья, и оба промахнулись. Так что настал черед биться на мечах, но меч Турна сломался; он повернулся и стал опять убегать от Энея.

Эней пытался его преследовать, но бежать не мог – слишком сильно хромал. Тогда он остановился и попытался вытащить свое копье из ствола дикой оливы, которую оно пронзило насквозь. Это было священное дерево. Я много раз ходила к нему, вознося молитвы Фавну. Троянцы срубили его в пылу сражения, когда захватили земляной вал, и от него остался только уродливый пенек. Большое тяжелое копье Энея вошло глубоко в этот пень, и загубленное дерево не желало его отпускать. Пока Эней тщетно пытался выдернуть копье, Ютурна нагнала Турна и принесла ему новый меч взамен сломанного. Наконец Энею все же удалось выдернуть свое копье, и он снова попытался настигнуть Турна, крича: «Это поединок, Турн, а не состязание в беге!»

Серест находился тогда поблизости и впоследствии рассказывал мне, что в этот момент увидел нечто сверхъестественное: это была сова [67], маленькая совка, которая летала вокруг Турна при ясном свете дня. Он сказал, что Турн все пытался отогнать ее от своего лица. Он, казалось, был страшно растерян, ошеломлен происходящим, пошатывался и вел себя так, словно уже был смертельно ранен. Он пробежал еще немного, но у межевого камня остановился, повернулся, выворотил этот огромный камень из земли и попытался кинуть его в Энея. Но, разумеется, не докинул и остался стоять с растерянным видом, держа в руке принесенный сестрой меч, но ничего не предпринимая, пока не упал, пронзенный копьем Энея. Копье угодило ему в бедро.

Эней, прихрамывая, подошел к Турну и остановился, тяжело дыша. Встать тот не мог, все же приподнялся с трудом и, переведя дыхание, сказал ясным и спокойным голосом, словно все его смятение разом прошло: «Ты победил. Я не прошу пощады. Поступай, как знаешь. Если ты убьешь меня, пошли мое тело в Ардею, к моему отцу. Лавиния теперь твоя. Бери ее, но ненависть свою оставь здесь». Эней выслушал Турна и отступил, явно намереваясь его пощадить. Но тут заметил на нем ту самую перевязь, отделанную золотыми пластинами, которую Турн сорвал с умирающего Палласа. И, обезумев от гнева, Эней вскричал: «А разве ты оставил мальчика в живых? Не я, а он, Паллас, совершает сейчас это жертвоприношение!» И с этими словами он вонзил меч Турну прямо в сердце.

* * *

Ютурна оставалась на поле брани в течение всего поединка. Говорят, она не раз пыталась спрятать своего брата от Энея, который всюду искал его, хромой и страшный. А когда Турн погиб, она выбежала на поле, растолкав беспорядочно сгрудившихся рутулов, упала на колени у его тела, накрыла ему лицо своим серым покрывалом и стала громко причитать по покойнику.

Эней стоял рядом, опираясь на свой меч, пока к нему не подбежали Ахат и Серест; тогда он сунул меч в ножны и, обхватив своих друзей руками за шею, поддерживаемый ими, медленно запрыгал на одной ноге к троянскому лагерю. Но, когда они перебрались через земляной вал, он остановился, обернулся и громко крикнул: «Царь Латин! Наш договор остается в силе!»

Но Латина, увы, не было на поле брани, и он не мог ему ответить. Латин находился в это время в своих покоях рядом с мертвой женой, и волосы его были покрыты пылью и грязью. Зато Энею дружно ответило войско латинян: «Да, наш договор остается в силе!» – и люди на стенах повторили эти слова. А те немногие из рутульских командиров, что еще остались в живых – ибо в своем последнем приступе ярости Эней убивал каждого, кто осмеливался выйти ему навстречу, – собрали остатки своего войска и в полном молчании двинулись назад, в Ардею. И несколько воинов несли тела Турна, Камерса и Толумния. Остальные отряды, особенно те, что лишились своих командиров, разбрелись по полю брани, разыскивая раненых и подбирая тела погибших. На следующий день все они тоже разбрелись по своим родным городам – кто отправился в Рутулию, а кто в Вольсцию либо в горы.

Ютурна же в полном одиночестве ушла куда-то на север; люди видели, как она уходила, но больше никто ее никогда не встречал; говорят, она той же ночью утопилась в Тибре.

Объединенная армия латинов тоже разбрелась, как и ее союзники. Кто-то отправился в город, чтобы отдохнуть или подлечить раны, но многие по-прежнему бродили по полям сражений, пытаясь отыскать тела своих братьев или соседей и отнести их домой – в крестьянскую усадьбу или в пастушескую хижину на склоне холма. Отовсюду к стенам Лаврента съезжались люди на повозках, запряженных быками или ослами; их посылали сюда чьи-то жены или старые отцы-крестьяне с просьбой привезти домой раненых или погибших мужей и сыновей.

И всю ночь в городе слышался далекий стук топоров и треск падающих деревьев, доносившийся из северных и восточных лесов. А наутро дровосеки уже свозили дрова к стенам Лаврента и складывали огромные погребальные костры.