Лавиния - Урсула Ле Гуин

Объединенная армия латинов тоже разбрелась, как и ее союзники. Кто-то отправился в город, чтобы отдохнуть или подлечить раны, но многие по-прежнему бродили по полям сражений, пытаясь отыскать тела своих братьев или соседей и отнести их домой – в крестьянскую усадьбу или в пастушескую хижину на склоне холма. Отовсюду к стенам Лаврента съезжались люди на повозках, запряженных быками или ослами; их посылали сюда чьи-то жены или старые отцы-крестьяне с просьбой привезти домой раненых или погибших мужей и сыновей.

И всю ночь в городе слышался далекий стук топоров и треск падающих деревьев, доносившийся из северных и восточных лесов. А наутро дровосеки уже свозили дрова к стенам Лаврента и складывали огромные погребальные костры.

Один такой, особенно высокий, костер был сложен немного поодаль от остальных – для моей матери. Ее вынесли на белых носилках, одетую в тот самый изящный белый паллий, который она сама и соткала, надеясь, что я надену его на свою свадьбу с Турном. Казалось, каждый житель нашего города, который мог стоять на ногах, вышел из дома и присоединился к этой похоронной процессии.

Обычно погребальный костер поджигает ближайший родственник умершего. При этом он обязательно должен старательно отвернуть от покойника лицо. Погребальный костер Аматы поджигала я. А когда огонь сделал свое дело, я вытащила из яростно дымившихся угольев ее косточку, тоненькую фалангу пальца, чтобы похоронить эту частицу плоти в земле и не позволить душе моей матери скитаться без приюта. Затем мой отец встал и, согласно нашему обычаю, три раза окликнул ее по имени, и я вместе со всеми присутствующими тоже три раза крикнула: «Амата! Амата! Амата!» И ответом нам была тишина.

* * *

Старый охранник моего отца Вер был мертв, и Авл тоже, и все те молодые мужчины, которые когда-то считались моими женихами, тоже погибли. Умерла и моя мать. Почти в каждом доме Лация оплакивали отца, брата или сына, который был убит или изувечен. По-моему, невозможно остаться живым среди стольких смертей и не испытывать бесконечного стыда. Говорят, Марс освобождает воина от вины за преступления, совершенные во время войны, но кто освободит от этой вины тех, кто не был воином, тех, ради кого, как говорится, и ведутся войны, даже если сами они вовсе этой войны не хотели и в ней не участвовали?

Вечером того дня, когда состоялись похороны моей матери, я позвала Маруну, Сикану и еще кое-кого из старших служанок пойти со мной в святилище. Старая Вестина была настолько сломлена горем, что пойти не смогла; она сидела, сгорбившись, на полу в комнате моей матери и, безостановочно раскачиваясь из стороны в сторону, то ли стонала, то ли хныкала, точно больной ребенок.

Мы прошли по улицам к алтарю Януса, и я принесла ему – этому божеству всех начал и концов – жертву в виде священной пищи и благовоний. Вокруг нас стали собираться горожане, но никто не произносил ни слова. Эта странная тишина, воцарившаяся в городе после шума и грохота войны, внушала какой-то священный ужас. Страдая от бесконечных утрат и страха, мы страстно желали умилостивить богов и высшие силы природы, совершив в их честь такие обряды, которые позволили бы нам признаться в собственной беспомощности и полной зависимости от этих великих сил, недоступных нашему пониманию. Принеся жертву двуликому Янусу, я подошла в сопровождении своих спутниц – и многие люди также последовали за нами – к дверям, что стояли неподалеку в своей высокой кедровой раме, но никуда не вели. Это были Ворота Войны, и сейчас они были распахнуты настежь. Я попыталась закрыть их, сдвинуть с места сперва одну створку, потом другую, но у меня ничего не вышло. Столько дней оставаясь открытыми, ворота провисли в петлях и уперлись нижним краем в каменистую землю. Женщины из нашего дома принялись помогать мне, потом к ним присоединились и мужчины из числа собравшихся горожан, и общими усилиями нам наконец удалось эти ворота закрыть. Затем Сикана с каким-то мужчиной подняли прямоугольную дубовую балку засова и всунули ее в толстые железные скобы, а я сказала, обращаясь к Воротам Войны: «Вот так и стойте закрытыми! Договор остается в силе!» У меня было такое ощущение, будто я разговариваю с врагом, лишь на время потерпевшим поражение, но отнюдь не смирившимся. И люди шепотом повторяли следом за мной: «Договор остается в силе!»

* * *

Эней не приезжал в Лаврент девять дней, в течение которых полагается оплакивать своих мертвых. Этого просто требовали приличия. Если бы он прибыл раньше, его наверняка восприняли бы как завоевателя, навязывающего всем вместе со своей победой и свои обычаи, и стали бы втихую презирать. И ни для кого не имело бы значения, что Эней поклялся оставить корону и меч Латину, а в Лаций принести только своих богов: все видели, как священные обещания дважды нарушались сразу после того, как были даны.

И все же… «А новый царь что-то не слишком сюда торопится, верно?» – говорили люди. Даже мои служанки называли его царем, хоть я и сказала им, что это неуважительно по отношению к Латину, нашему настоящему правителю. Ходили слухи, что предводитель троянцев и сам серьезно ранен и ему нужно время, чтобы хоть немного поправиться. И люди с некоторым удовлетворением замечали: «Значит, Турн все-таки успел на нем свою метку оставить!» Однако с куда большим восхищением они рассказывали о том, как Эней в течение двух часов охотился за Турном по всем полям сражений, невзирая на то, что у него в ноге сидел наконечник стрелы. Действительно, когда Эней наконец объявился в городе, то сильно хромал и выглядел весьма измученным и похудевшим.

Он, правда, послал вперед гонца, чтобы предупредить нас о своем приходе, а сам явился чуть позже, с небольшим отрядом в десять или двенадцать человек. Все троянцы были верхом и одеты в самые лучшие свои одежды – в основном это были боевые доспехи, тщательно вычищенные и отполированные; сверху у некоторых были накинуты плащ или туника, которые, наверное, тоже некогда были красивыми – до того, как побывали в долгом путешествии из Трои к италийским берегам. С троянцами приехали еще и двое прехорошеньких мальчиков, сыновья этрусского правителя, но никого из греков с ними не было: после гибели сына Эвандр, пребывая в страшном горе, отозвал всех своих людей назад в Паллантеум. Эней приехал на одном из тех коней, которые еще в самом начале были подарены ему моим отцом, когда был заключен первый договор и меня пообещали отдать троянскому полководцу в жены. Красивый серый жеребец, хорошо обученный, но чересчур живой и горячий, видно, учуял старых подруг-кобыл из царской конюшни и призывно заржал, когда Эней проезжал мимо. Кобылы, разумеется, ответили жеребцу высокими пронзительными голосами, так что эта часть въезда троянцев в город оказалась довольно-таки шумной. Стража в воротах расступилась, пропуская их, и они спокойно поднялись по улице к дверям регии. Люди так и сбегались отовсюду, желая посмотреть на них, толпились на стенах и крышах, но вели себя на редкость тихо и сдержанно.

Прибывшие спешились у дверей нашего дома, и я, поспешно спустившись вниз со своего наблюдательного поста над воротами, обежала дом кругом, намереваясь, как всегда, проникнуть в зал советов через маленькую дверцу позади царского трона, но Гай, который после гибели Вера командовал теперь царской стражей, остановил меня.

– Ты уж, пожалуйста, извини, царица, но царь Латин велел тебе подождать, пока он сам за тобой не пошлет, – смущаясь, сказал он.

Он первым назвал меня царицей. Я не уверена, что он до конца понимал смысл этого слова. Гай был человеком немолодым, молчаливым, застенчивым, чуть мрачноватым и очень страдал, что ему пришлось меня задержать.

В общем, пришлось мне ждать у дверей, и я, к сожалению, не слышала большей части того, о чем говорили в зале. Я видела только спину отца, сидевшего на троне, и кое-кого из троянцев, но не Энея. Там шли какие-то переговоры. Кто-то произносил речь. Потом этруск Таркон попросил у Латина прощения за то, что его люди сражались против латинов. Он объяснял, что жители Цере уже давно хотели схватить своего бывшего тирана Мезенция, скрывавшегося у Турна в Ардее, и наказать его по заслугам, но оракул сказал им, что для этого им необходим некий чужеземный вожак, так что Эней, можно сказать, подвернулся им как раз в нужный момент. Латин милостиво принял вполне учтивые извинения Таркона – ему совсем не хотелось ссориться с Этрурией. Потом очень долго говорил Дранк. После гибели Турна он стал мне совершенно отвратителен, хотя никаких видимых причин для этого и не было. Но я ничего не могла с собой поделать и лишь стискивала кулаки, проклиная этого краснобая, который все продолжал вещать о чем-то своим лишенным выражения голосом. Затем один из троянцев что-то сказал, ему ответил кто-то из этрусков, и все засмеялись, после чего настроение в зале совершенно переменилось, и тут я услышала знакомый голос, такой спокойный и звучный: