Лавиния - Урсула Ле Гуин

– Я принес твоей дочери подарок, царь Латин.

– Это весьма любезно с твоей стороны, благородный Эней, – сказал мой отец. – А она принесет тебе приданое, вполне достойное и нашей знатности, и нашего богатства.

– Я ничуть в этом не сомневался, царь Латин. Но позволь мне все же собственноручно вручить ей то, что я принес.

Мой отец кивнул и сказал юному Кесу, который, как всегда, ему прислуживал:

– Пошли за моей дочерью Лавинией.

Но Кес не успел и за дверь выйти, как тут же увидел меня рядом с Гаем. И «посылать за мной» ему вовсе не потребовалось. Пожалуй, я «прибыла» в зал даже слишком быстро, чем несколько озадачила своего отца.

Наконец-то я смогла как следует разглядеть Энея! Прежде я никак не могла этого сделать – в приоткрытую дверь его не было видно, поскольку сидел он на складном кресле, которое мой отец велел ему принести: стоять Энею было все еще трудно. Но, увидев меня, он встал, и мы посмотрели друг другу в глаза. Он был, разумеется, значительно выше меня, но я-то успела подняться на возвышение у трона!

Отчего-то я страшно обрадовалась, увидев его. И, по-моему, некий отблеск моей радости светился и у него на лице.

Мы, как полагается, церемонно поклонились друг другу, затем какой-то темнокожий человек с острыми чертами лица и явно очень добрый – это был Ахат – принес и поставил на возвышение у трона большой сосуд из тяжелой красной глины, простой, ничем не украшенный, широкий в основании, с запечатанной крышкой. Эней положил на него ладони – руки у него были крупные, сильные, покрытые шрамами, – с тем царственным спокойствием, которое в нем казалось совершенно естественным. Ласково, любовно погладив сосуд, он сказал, обращаясь ко мне:

– Лавиния, покидая Трою, я мало что смог взять с собой. Я взял с собой своего отца и своего сына, нескольких верных мне людей, а также богов моего дома, хранителей моих предков. Мой отец сейчас в подземном царстве; но сын мой, Асканий, здесь, рядом со мной, в окружении моих старых друзей, и он, как и все они, готов почитать тебя как свою мать и царицу. Здесь, в этом глиняном сосуде, мои пенаты и духи моих предков; я передаю их тебе, чтобы ты хранила их и почитала, чтобы ты создала для них алтарь в своем новом доме и своем новом городе, который будет носить твое имя. Долгий путь преодолели они, прежде чем достигли твоего очага и твоей души.

Я опустилась на колени и тоже опустила ладони на глиняный сосуд, ответив Энею неожиданно тоненьким, детским голоском:

– Да, я буду беречь их и почитать.

– Ну а где же мы построим наш Лавиниум? – вдруг энергично спросил Эней и улыбнулся, с явным удовольствием поглядывая то на меня, то на Латина.

– Надо бы проехаться по стране и посмотреть, какое место лучше для этого подходит, – сказал мой отец. – Вообще-то я подумывал насчет предгорий неподалеку от нас, на берегу реки-отца. Там хорошие плодородные земли, а на склонах чуть выше – отличный строевой лес.

– Нет, город будет не там, а чуть дальше на юг, на берегу моря, – возразила я все тем же еле слышным голоском. – На горе, в излучине той реки, что стекает с холмов Альбунеи.

Все так и уставились на меня.

– Я видела его там, этот город, – пояснила я. – Во сне.

Эней продолжал пристально смотреть на меня, и лицо у него стало очень серьезным и напряженным.

– Я непременно построю твой город именно там, где ты его видела, Лавиния, – сказал он и чуть отстранился от меня, но мы оба так и не сняли рук со священного глиняного сосуда. Потом он снова улыбнулся и спросил: – А тебе не снилось, в какой день состоится наша свадьба?

– Нет, – шепотом ответила я, окончательно смутившись.

– Назови этот день, царь Латин, – сказал Эней. – Назови поскорей! Уже и так слишком много времени потеряно зря, слишком много было смертей, слишком много горя. Давайте отныне не будем больше тратить время понапрасну!

Мой отец не слишком долго раздумывал.

– В календу пятого месяца [68]. Если авгуры будут добры.

– Они будут добры, – откликнулся Эней.

* * *

Авгуры, разумеется, оказались добры.

У троянцев имелся в распоряжении только остаток июня, чтобы выстроить для нас дом и начать строить свой город, но они были удивительно трудолюбивы и куда более дисциплинированны, чем мы, италики, и не привыкли к такому большому количеству праздников. Так что к первому дню пятого месяца город Лавиниум уже существовал в излучине небольшой речушки Прати, полукругом обегавшей крутой скалистый холм, служивший естественной основой для будущей цитадели. У подножия восточного и южного склонов холма, более пологих, был вырыт оборонительный ров и построены земляные укрепления; выше деревянный частокол отмечал ту линию, вдоль которой впоследствии встанет городская стена из туфа. Внутри частокола были намечены улицы. Главная дорога вела по склону вверх, к цитадели, резко сворачивая вбок перед почти отвесным выступом, на котором находились ворота; этот выступ являл собой великолепную оборонительную позицию, что с удовлетворением отмечали все старые троянские воины. Наша маленькая каменная регия стояла на самой вершине холма лицом к воротам. Пока что этот дом был единственным строением в городе, которое было почти закончено. А чуть ниже перед ним раскинулись навесы, палатки и хижины – временные жилища будущих обитателей Лавиниума. За частоколом, к востоку, виднелись заливные луга на берегах Прати и дюны на морском берегу, до которых от нас было примерно мили две. К западу же простирались сплошные дубовые и сосновые леса, карабкавшиеся вверх по отрогам и склонам старого вулкана Альба.

С раннего утра первого дня пятого месяца, моего последнего дня в отчем доме, меня стали наряжать к свадьбе. Я, которая так часто украшала жертвенного ягненка или теленка, теперь и сама напоминала жертвенное животное, основная роль которого сводилась к кроткому терпению. Острым бронзовым наконечником копья Вестина разделила мои волосы на шесть частей и каждую прядь переплела красной шерстяной ленточкой; я надела на голову венок из живых трав и цветов, которые сама нарвала еще до восхода солнца в поле за городской стеной; мою тунику подпоясали шерстяным кушаком, который завязали каким-то особо сложным узлом, причем Вестина и старая Авла долго спорили, как именно следует завязать кушак. На голову мне набросили большое легкое полупрозрачное покрывало красно-оранжевого цвета. Это было то самое «огненное» покрывало, которое в свое время надевала на свадьбу мать моего отца Марика [69], а до нее – ее мать. Затем я вышла во двор, где меня уже ждали трое мальчиков, и каждый из них держал в руках зажженный факел из белого боярышника [70]. Пламя факелов в ярком свете летнего дня было почти невидимым – так, слабое дрожание воздуха. Кес с торжественным видом шел передо мной, двое других мальчиков – по бокам от меня, а их мать Лупина, всеми уважаемая матрона, следовала за мной как дружка невесты [71]. Далее следовал мой отец со своими советниками и старыми друзьями-охранниками, которых, увы, осталось уже немного, затем – почетный караул из троянских воинов, присланных Энеем, и все остальные, кто хотел присутствовать на свадебной церемонии.

Мы спустились вниз по улице к воротам, и по пути люди все присоединялись к нашей процессии, выкрикивая особое свадебное слово, значения которого не знает никто: «Талассио! Талассио!»; люди разбрасывали орехи и отпускали всякие непристойные шутки. У нас непристойные шутки и песни – непременная часть свадебного ритуала, что, похоже, весьма удивило троянцев. Но у нас вполне хватило времени, чтобы все им объяснить, ведь до Лавиниума мы шли пешком, а это, по крайней мере, миль шесть [72]. Свадебные факелы за это время приходилось зажигать несколько раз, да и люди проголодались, многие стали грызть припасенные ими орехи, а не разбрасывать их во все стороны. Зато водоноши со своими маленькими осликами, нагруженными тяжелыми кувшинами, отлично подзаработали, сопровождая нас.

Было очень странно идти как бы внутри этого ярко-оранжевого покрывала, глядя на мир сквозь него. Казалось, все вокруг – эти холмы, поля и леса, которые я так хорошо знаю, – окрашено лучами заката. Я чувствовала себя отделенной ото всех – и от вещей, и от людей, – одинокой тем одиночеством, какого уж больше никогда не испытаю.

Когда мы наконец поднялись на холм и подошли к парадным дверям нового дома в новом городе Лавиниуме, мальчик Кес обернулся и, со свистом раскрутив свой факел в воздухе, метнул его прямо в толпу, следовавшую за нами. Послышались крики, шум потасовки; люди, обжигая руки, пытались схватить горящий факел и унести с собой, ибо это сулило удачу.

Затем толпа снова притихла; люди смотрели, как я натираю дверные косяки комком волчьего жира, который специально прихватила мудрая Вестина и теперь подала мне; жир был коричневатый, вонючий и противный. Затем Вестина протянула мне несколько красных шерстяных ленточек, и я обвязала ими дверные столбы, шепча молитву Янусу, хранителю дверей.