Музыка и медицина. На примере немецкой романтики - Антон Ноймайр

Возвратившись в Гейдельберг, он посвятил себя игре на фортепьяно, однако Гейдельберг уже не казался ему лучшим местом, где можно совершенствоваться в технике. Поэтому он написал Фридриху Вику любезное, заискивающее письмо и заверил его, что снова охотно будет брать у него уроки. Благодаря некоторым успехам на музыкальных вечерах в Гейдельберге, укрепился в собственных глазах; очевидно, он считал себя респектабельным пианистом, как свидетельствуют критические замечания, которые к концу 1829 года он собрал в своем дневнике и озаглавил: «Собрание критических статей о моей игре на фортепьяно».

К началу 1830 года жизнь Шумана, казалось, снова колеблется между крайностями: праздничные оргии, с одной стороны, и тяжелая, напряженная работа — с другой. Наряду с записями «Ром, пунш и Рюдесхеймер» в дневнике есть замечания: «Два часа тренировал пальцы, 20 раз вариации». Они свидетельствуют о том, с каким, почти одержимым усердием он хотел усовершенствовать технику игры на фортепьяно.

Прежде всего его токкату С ор. 7 можно назвать настоящим «тренажером пальцев». Он действительно перегрузил правую руку, что подтверждает запись от 26 января 1830 года: «Мой онемевший палец». Одновременно появились знакомые беспокоящие симптомы, как «усталость, плохой сон с ужасными сновидениями о доброй, милой матери, вечные сны о родине и Юлиус с дурацкой музыкой»; и снова он надеялся заглушить этот удушающий мрак пьяными оргиями. 4 раза он записывал в свой дневник 8 февраля: «Это неделя песен моей жизни». Он шел из одной таверны в другую, и опять так напивался, что его почти в бессознательном состоянии тащили домой, и он сам говорил о «безумии». Как и в Лейпциге, здесь в его комнате всю ночь горел свет, чтобы отогнать бредовые страхи. Только какое-то необычное событие могло привести его в чувство. 1 марта он пишет: «В 5 часов просыпаюсь в ужасе, в удушающем дыму, у меня огонь, и вдруг протрезвел — счастье, потушил, ужасная ночь».

Недавно в состоянии опьянения к нему вернулись слуховые галлюцинации, которые его очень обеспокоили; 10 марта он половину ночи «слышал звон, свист, стихи». Это, неделю спустя, довело его до состояния самоубийства: «Всеобщий моральный кризис — мое упрямство и мерзость — от скуки пьян, очень пьян — тоска такая, что хочется броситься в Рейн». Самоанализ в «Приложении к Готтентоттиане» свидетельствует о том, что Шуман в этот гейдельбергский период пытался бороться с приступами самоубийства, убеждая себя в своей высокой ценности. Выдержки из следующего эссе могут объяснить это: «Шуман — юноша, которого я давно люблю и наблюдаю: Я хотел бы нарисовать душу, но я ее совсем не знаю, он ее закрыл плотной занавесью, осознанно или неосознанно, чтобы выждать зрелые годы. Не устанавливая границ человеческого величия, я бы не причислил Шумана к обыкновенным людям. Из толпы его выделяет талант во многих вещах, отличный музыкант и поэт, немузыкальный гений. Его талант музыканта я поэта на одном уровне… то, что он нравится девушкам, он знает — он рожден быть первым». Кроме этого, написанного от третьего лица, эгоцентрического изображения себя самого, как необходимой личности, а также тесная связь с матерью, которая из-за депрессивного состояния души, по его мнению, нуждалась в его поддержке, помогла ему отбросить мысль о самоубийстве.

Более глубокая, причина внутреннего конфликта в Гейдельберге заключалась, несомненно, в его превратившемся в уверенность убеждении, что борьба между сухой юриспруденцией и музыкой, как цель его жизни, решилась, наконец, в пользу последней. Воодушевленный концертом Никколо Паганини во Франкфурте, который произвел на него неизгладимое впечатление, он 30 июля 1830 года написал своей матери памятное письмо, обнажившее кризис его личности, которым он сделал решительный шаг: «…Вся моя жизнь была двадцатилетней борьбой между поэзией и прозой или назовем это борьбой между музыкой и юст… Теперь я стою на перекрестке и пугаюсь вопроса: куда? Если я последую за своим гением, то он указывает мне на искусство, и я думаю, на правильную дорогу. Будь здорова, моя дорогая мама, и не бойся». Принятие окончательного решения он предоставил Фридриху Вику и своей матери, которая его совет должна была получить в письменном виде. Она получила от Вика немного хвастливый ответ: «Я решил в течение трех лет сделать из вашего господина сына с его талантом и фантазией одного из великих исполнителей, который должен играть остроумнее и теплее, чем Мошелес и величественнее, чем Гуммель». Вик честно указал и на некоторые слабости ее сына, так что ее сомнения не были окончательно рассеяны, Несмотря на это, она предоставила Роберту окончательное решение. По этому поводу писала ему 12 августа: «Дорогой Роберт! Твое последнее письмо меня так глубоко потрясло, что я, получив его, нахожусь в подавленном состоянии. Я не буду тебя упрекать, это ни к чему не приведет. Но я не могу одобрить твои взгляды, твой образ действий. Я послала твое письмо Вику и прилагаю тебе ответ. Подумай хорошенько, в состоянии ли ты все выдержать и выполнить. Ты должен действовать самостоятельно».

План Шумана, который он изложил матери, был, очевидно, направлен на то, чтобы избавиться от своих страхов перед будущим, хотя представление о том, что после шестилетнего прилежного и терпеливого труда с хорошим педагогом он сможет помериться силами с любым пианистом, было не лишено определенной наивности и мании величия. Или он действительно не сознавал, какой будет конкуренция с тогдашними великими пианистами, такими как Феликс Мендельсон, Ференц Лист или Фредерик Шопен? Его друг доктор Карус, который был для него как отец, обратил его внимание на это, но не смог переубедить. Интересно, но о прежних сомнениях по поводу того, что его правая рука не может работать с перегрузками, он умолчал.

После путешествия сначала вверх по Рейну, наряду с небольшими композиторскими работами на своем «немом фортепьяно», он упражнялся в технике, а в середине октября 1830 года прибыл в Лейпциг, не навестив свою семью. Из письма матери от 25 октября, мы однако, узнаем, что его настроение было сначала мрачным и удрученным. Он нашел приют в доме Вика, следовательно, должен был подчиняться всем строгим домашним законам, которые были одинаковы для всех членов семьи и учеников. Наряду с уроками, он начал ежедневно тренироваться по 6–7 часов: это было, по-видимому, причиной того, что мы во время этих шести месяцев не находим записей в его дневнике. Не считая контактов с Кларой и ее братом, для которых он, со своими историями о духах и поэтическими фантазиями, был любимым собеседником, Роберт жил прямо-таки в монашеской изоляции, что способствовало развитию его депрессивного состояния. Через 4 недели после начала занятий он сообщал матери о своем душевном состоянии и иногда мизантропическом равнодушии. Это письмо содержало также намеки на самоубийство: с одной стороны, он говорил о желании застрелиться, с другой — думал о том, чтобы разыскать место, где бы царила эпидемия холеры. Этот намек кажется важным, потому что указывает на растущую склонность к ипохондрии. Невысказанный страх перед этой, в то время распространенной в некоторых местах, болезнью часто нападал на него и заполнял иногда целые страницы писем членам семьи. В ипохондрическом настроении он сообщил матери о том, что боится ослепнуть. В действительности речь шла о близорукости, которая постепенно становилась заметной и оказалась причиной его страха. Но возможно эти жалобы были направлены на то, чтобы взять медицинскую справку для освобождения от службы в гражданской гвардии, которая была введена в 1830 году в связи с революцией и обязывала каждого неженатого мужчину от 20 до 50 лет отбывать с оружием в руках срочную службу. Но пока у него было «время» до следующего дня рождения в 1831 году. Он выпросил у матери свидетельство о рождении, чтобы в крайнем случае избежать призыва, уехав в «Америку или в Тверь (Россия)», где жил его дядя.

Несколько недель спустя депрессивное состояние Шумана усилилось. 28 ноября, в день рождения матери, казалось все тучи сгустились, чтобы затмить его настроение. Он чувствовал себя очень «легко и божественно настроенным», «парящим в чистом эфире темных чувств». У него был даже план переселиться вместе с матерью в Веймар, чтобы брать уроки у Гуммеля, идея, которую отклонил мастер. Вик, узнавший о плане поменять его на более известного Гуммеля, «ради хитрой причины называться его учеником» по праву рассердился. С другой стороны, Шуман в день, когда писал письмо Гуммелю, еще раз убедился в вспыльчивом, несдержанном и жестком характере Вика. 21 августа 1831 года мы находим в дневнике описание этого неприятного случая: «Вчера я видел картину, впечатление от которой никогда не забуду. Мастер Раро (Вик) все-таки злой человек. Альвин (младший брат Клары) не так играл. „Ты злодей, злодей, и это радость, которую ты хотел доставить твоему отцу!“ Как он его швырнул на пол и таскал за волосы, дрожа и шатаясь, затем сел, чтобы отдышаться, он едва мог стоять на ногах: как мальчик умолял и просил, чтобы он дал ему скрипку, он еще сыграет, я не могу сказать. Мастер Раро, я знаю тебя, твои поступки — ничто. Это еврейское поведение: твое восхищение ничто, если не приносит в твой карман 4 гроша: твой пылающий взгляд беспокоен и следит только за кассой». Его попытка уйти от Вика, вызванная, быть может, этой сценой, показывает нам, с каким кризисом и опасностью был связан переход к музыке.