Музыка и медицина. На примере немецкой романтики - Антон Ноймайр

В марте 1833 года он снова вернулся в Лейпциг, где вместе со студентом-юристом Карлом Гюнтером снял комнату на окраине города. А несколько недель спустя он отправился на лечение к школьному учителю Карлу Портиусу, который пользовался при лечении электромагнитным прибором и полагал, что может определять психические особенности больного. В длинном письме к матери он заверил ее в том, что господин Портиус ни в коем случае не является «ветрогоном и обманщиком» и твердо убежден, что вылечит болезнь. Между тем, Шуман консультировался с еще одним врачом, доктором Францем Гартманом, который пользовался в Лейпциге большой популярностью как гомеопат. Тот прописал ему «маленькие-маленькие порошочки» и старую диету и обещал своему пациенту, что через четверть года вылечит его. Хотя Шуману гомеопатия казалась ненадежной, он был полон уверенности и восхищен «доверием, которое вызвал в нем доктор».

Но уже скоро пришлось прервать лечение. Брат Юлиус, болезнь которого прогрессировала, летом 1833 года был на грани смерти, поэтому мать Роберта настаивала, чтобы он навести брата и застал его живым. Но в июле Роберт заболел «мучительной болезнью», которая, по мнению его биографа, наступила после пьянки и бессонной ночи. Была ли виной тому болезнь или ипохондрический страх увидеть умирающего брата мы не знаем, но он не поехал в Цвикау. Во всяком случае он написал в свое оправдание подробное письмо матери, в котором в качестве причины назвал очень плохое состояние здоровья: «Как ты, моя добрая мама, так и я нуждаюсь в утешении, помочь я не могу ничем, а поплакать — вволю. Ты, кажется, не имеешь представления о моей мучительной болезни, иначе бы ты не звала меня еще раз. Не надо уверять тебя в том, что достаточно было бы одного слова, если бы я был здоров. Но так как я в предыдущем письме писал, что не приеду, это должно было убедить тебя, что я нездоров, так как каждое дуновение ветра (я 14 дней не выхожу) кончается приступом. Я даже не могу помыться. Но если я поеду, может случиться так, что я из почтовой кареты должен буду лечь в постель, чтобы не встать». Болезнь, казалось, в самом деле сильно захватала его, так как 13 июля он сообщил Кларе, с которой переписывался с февраля 1832 года, о своем состоянии здоровья: «Я бы не желал, чтобы меня видели, так как я каждый день все больше худею и становлю похожим на сухой стебель фасоли без листьев. Доктор (доктор Гартман. Прим. авт.) даже запретил мне сильно тосковать, так как это очень сказывается на здоровье: Но сегодня я сорвал все повязки с ран и рассмеялся доктору прямо в лицо, когда он мне запретил писать. Да. Я даже пригрозил ему заразить его лихорадкой, если он мне не даст спокойно писать, и вот он это сделал». Мать, по-видимому, не считала Шумана серьезно больным и снова попросила его навестить тяжелобольного брата. Клара тоже, казалось была того же мнения, так как хотела пригласить его на домашний концерт 1 августа. Его отказ 2 августа свидетельствовал о том, что он был болен не столько физически, сколько психически, и в этой стадии «окукливания» не хотел иметь никаких общественных контактов. Он извинился словами: «Так как небо сегодня слишком пасмурное, я не могу прийти на концерт. Кроме того, я сегодня так затянул себя паутиной, что выглядывают лишь кончики крыльев, которые легко можно повредить». Мучимый собственным состоянием и, вероятно, угрызениями совести, что не был вместе с братом в его последние часы — брат навсегда закрыл глаза 2 августа — он писал матери: «Я ничего не знаю о Юлиусе. Как он, в сознании ли он и может ли говорить, есть ли у него надежда, получил ли он мое письмо, желал бы он увидеть меня, часто ли он вспоминает меня? Как было бы хорошо узнать об этом! Не отнимайте у него надежду вскоре увидеть меня. Не мог бы я получить от него несколько строк? Хорошенько попросите его… об этом». Эти строки звучат так, как будто он мог сравнить состояние брата со своим собственным и искал утешения скорее для себя, чем хотел помочь брату. Судьба Юлиуса дала новую пищу его страху заболеть чахоткой.

Насколько велик был страх смерти доказывает его отказ приехать на погребение брата. При мысли о погребальной церемонии он вспоминал о смерти отца, о самоубийстве сестры Эмилии и, очевидно, видел только одну возможность душевно пережить случившееся — полную изоляцию от общества или, как он сам говорил, «окукливание».

ГОД БОЛЕЗНИ 1833

«Мучительная болезнь Шумана с „холодной лихорадкой“», которая охватила его в июле 1833 года, была названа на рубеже столетий Мебиусам малярией: эта версия была без всякой критики принята всеми биографами и во всех составленных врачами патографиях. Вплоть до открытия малярийных плазмодий Лаверанном в 1880 году малярию или, как ее называли раньше «переменную лихорадку» относили к так называемым «ядовито-контактным», следовательно, инфекционным заболеваниям, причиной которых являются болотные испарения. Сегодня мы знаем, что эта болезнь незаразна и передается через укус малярийного комара, который относится к плазмодиям. В основном малярия — болезнь теплых стран, но не ограничивается ими. Так, до XX века малярия наблюдалась также во многих странах Европы, где имелись очаги, в частности, в окрестностях Берлина, Эмса, в низовьях Вислы и в Силезии. В большинстве местностей Германии — как по течению Рейна и его притоков или на Эльбе — очаги были уничтожены осушением болотистых местностей или регулированием течения рек только в конце XIX века. Около 1830 года принципиально была возможна малярия и у Шумана. Но что решительно говорит против этого, так это данные анализа, насколько его можно реконструировать из письменных источников. В письме к матери в июле 1833 года говорится, что Шуман уже 14 дней не выходит из комнаты, так как почти каждое дуновение ветра кончается приступом, и он, очевидна чтобы не переохладиться, не мог даже помыться. Это не подходит к малярии, потому что она отличается цикличностью. Плазмодии проникают в красные кровяные тельца на строго определенное время — 48 часов; малярия сопровождается независимой от внешних условий лихорадкой, сильной потливостью. Несколько дней без лихорадки, как это описано у Шумана, не бывает, по крайней мере, у так называемой «трехдневной формы», которая в то время встречалась исключительно в Европе. Наконец, у большинства больных, если они без лечения выдержали 20 приступов малярии и клинически кажутся здоровыми, болезнь возвращается. Так называемые ранние рецидивы появляются через несколько недель или месяцев, а позднее — только через 7–10 месяцев. В истории болезни Шумана нет речи ни о ранних, ни о поздних рецидивах, следовательно, диагноз малярии очень спорный. Конечно, была мысль о том, что Шуман, учитывая наследственную предрасположенность, мог перенести вспышку туберкулеза. Ведь двое его детей, как и брат; умерли от этой болезни. Против этого предположения говорит относительно короткое время болезни, сопровождавшейся высокой температурой и ознобом. За всеми этими размышлениями прошла незамеченной одна деталь, о которой Шуман сообщил в письме к Кларе: «…Сегодня я сорвал все повязки с ран и рассмеялся доктору прямо в лицо. Да: Я даже пригрозил ему заразить его лихорадкой». Если вспомнить замечание Василевски, что эта сопровождаемая холодной лихорадкой болезнь появилась после ночной попойки, можно объяснить его недуг иначе. Шуман мог во время пьянки под влиянием алкоголя пораниться, а затем заразиться, что могло привести к заражению крови с «септической высокой температурой», которая в то время при недостаточно эффективном лечении могла держаться неделями и нередко приводила к смерти. Эта болезнь сопровождалась быстрым упадком сил и потерей веса — симптомы, которые описал Шуман своей матери и Кларе. Ввиду таких однозначных совпадений гипотеза Моэбуса о том, что у Шумана летом 1833 года была тяжелая форма малярии, отпадает.

Под влиянием смерти своего брата Юлиуса он решил осуществить план, рассказанный им матери за два месяца до этого, а именно — заняться литературной деятельностью. Совместно со своим братом Карлом он основал журнал «Neue Zeitschrift für Musik», может быть, неосознанно, но как средство самотерапии. Иначе было бы трудно понять, так как основание этого журнала пришлось как раз на те дни, когда все члены семьи были заняты выполнением всех похоронных формальностей. Сам Роберт с началом новой деятельности покончил с мучившими его самонаблюдениями, переселился в сентябре в квартиру в центре Лейпцига, расположенную на 5-м этаже, и скоро наслаждался интересным кругом друзей: музыкантов, писателей и художников. В его дневнике мы читаем о «медленном выздоровлении» и «пустой жизни с веселыми пьянками».

В этом постепенно восстанавливающемся душевном равновесии Шумана снова поразил своей полной неожиданностью тяжелый удар. Его горячо любимая невестка Розалия, жена брата Карла, умерла в ночь с 17 на 18 октября от чахотки. Она была для него одновременно матерью и сестрой. В ее лице он потерял единственную женщину, которой доверял; он мог обсуждать с ней свои интимные, сексуальные проблемы с женщинами открыто и свободно, и она всегда с добротой понимала некоторые его эскапады. В его дневнике 22 мая 1832 года записано: «Рано Харита — и Розалия придет. Смущение. Боже! Небесный». Шуман думал, что Розалия его любила, потому ее смерть означала для него больше, чем утрата сестры, и этот взрыв чувств более чем понятен. 5 лет спустя в письме от 11 февраля 1838 года он попытался описать Кларе свою тогдашнюю боль: «У меня больше никого не было, кроме Розалии. Уже тогда, в 1833 году, наступила хандра, я опасался дать себе отчет. Это были ошибки, которые знает каждый художник, когда не все идет так быстро, как мечталось. Признания у меня не было, к тому же я не мог играть правой рукой. Это было летом 1833 года. Я редко чувствовал себя счастливым. Мне чего-то не хватало. Меланхолия из-за смерти любимого брата стала еще хуже. Так было в моем сердце, когда я узнал о смерти Розалии. Только несколько слов: в ночь с 17 на 18 октября 1833 года мне пришла в голову чудовищная мысль, самая чудовищная, которая может прийти, — „потерял рассудок“. Она овладела мной с такой силой, что все утешения, все молитвы, насмешки и издевательства меркли перед ней. Страх гнал меня с места на место, я не мог дышать при мысли: „А вдруг случится так, что ты не сможешь думать?“ Клара, тот не знает ни страданий, ни болезней, ни отчаяния, кто однажды не пережил такое. Тогда я в ужасном волнении побежал к врачу и рассказал ему все: что я схожу с ума, что я не знаю, куда деваться от страха. Я даже не могу поручиться за то, что в таком состоянии не наложу на себя руки. Врач сначала утешил меня, затем, смеясь, сказал: „Медицина здесь не поможет, найдите себе женщину, она Вас сразу вылечит“. Я очень хотел найти такую женщину».