Прекрасное разнообразие - Доминик Смит

В голосе его слышалось отчаяние.

— Но может быть, тебе стоит разработать какую-то систему?

— Систему, говоришь? Систематично только то, что люди умирают — своей смертью или с чьей-то помощью. Систематически передаются сигналы «SOS» — я их иногда слышу, иногда нет. Мне систематически надоедают своими разговорами мертвецы. Скучнее этой публики нет никого на свете. Я, знаешь ли, иногда захожу в аптеку и внимательно рассматриваю там все подряд: капли от насморка, противоотечные препараты, средства от прыщей, мозолей и геморроя, ингаляторы, заменители слезной жидкости, яды. И вот что я думаю: мы просто берем наши тела напрокат у смерти. Знаешь, что для меня в жизни главное, Натан?

— Нет.

— Полножирный йогурт и односолодовый виски.

— Понятно, — сказал я.

Мне захотелось уйти.

Арлен странно тряхнул головой и вытер белым платком молоко с верхней губы.

— Ладно. Вот что я тебе скажу: я прикреплю этот волосок к своей доске. Если он вдруг заговорит со мной, я дам тебе знать.

Он понюхал напоследок ремешок от часов и протянул их мне.

— Да, теряю дар, — повторил он. — В последний раз я капитально лажанулся. В канаве, где я увидел труп женщины, оказался холодильник. Ты бы удивился, если бы я смог тебе передать, насколько похожи гниющий мозг и сыр с плесенью.

— Мне пора, — сказал я, вставая.

— И запомни главное про мертвецов: к нам обращаются только те из них, кто не нашел покоя. Остальные молчат как рыбы.

— Спасибо, буду знать, — сказал я и вышел в коридор.

34

Тем же вечером позвонила мама. Она сообщила, что пришли уведомления от приемных комиссий университетов, в которые я посылал заявления. Я попросил ее распечатать конверты и зачитать мне результаты. Оказалось, что меня готовы принять только в университет штата Висконсин в Мэдисоне. От нашего дома до него было не больше восьмидесяти миль.

— Это моя альма-матер, — сказала мама. — Тебе там понравится.

Но по ее голосу было заметно, что она тоже удивлена и расстроена тем, что меня больше никуда не взяли. Я почувствовал очень знакомую боль в животе.

Все последние дни пребывания в институте меня не покидало плохое настроение. Общался я в основном с Терезой и Тоби.

С Терезой мы попытались возродить наши ритуалы в амбаре — с мерцанием сигарет, клубами синеватого дыма и с привкусом джина. Но мы смущались даже от поцелуев. Наши разговоры то и дело прерывались длинными паузами, и это нервировало нас обоих. Скорое расставание было неизбежно.

— Мы не подходим друг другу, — сказала мне в одну из таких ночей Тереза.

Ее пальцы пожелтели от никотина, а я давно не мыл голову.

— А кто тебе подходит?

— Никто из тех, кого я знаю. Мои родители дошли до того, что конспектируют свои споры в блокнотах, а потом отрывают страницы и сортируют их по темам.

— Что, правда?

— Ну почти правда.

— А мой дедушка, случалось, швырял в моего отца половником за обедом, — сказал я.

— Отличная у вас была семейка, — заметила Тереза, выпуская в мою сторону целое облако дыма.

— Не понимаю, почему он в меня ничего не швырнул, — продолжал я. — Я был настоящий идиот.

— Натан, ну, пожалуйста, не надо. Мне тоже есть в чем себя обвинить. Я как-то не сказала отцу, что у него смещение позвонка, а он страшно мучился, не мог спать. Ну и кто я после этого?

— Девушка, которой надоело каждый день видеть болезни, — ответил я.

— Я попрошу высечь это на моем могильном камне, — улыбнулась Тереза. Она взяла мою руку и положила себе на бедро. — Хотела бы я, чтобы ты поехал со мной.

Она покидала институт через несколько недель: ей предложили работу в Коннектикуте.

— Мне бы тоже хотелось, — ответил я, хотя и понимал, что в этой ее новой жизни для меня места не найдется. К тому же я вообще не знал, что буду делать дальше: возможно, не поеду и в Мэдисон осенью. Я просто ждал, что произойдет. — Давай полежим здесь немного, — попросил я. — Молча, ничего говорить не будем.

— Да, без слов лучше, — кивнула Тереза.

Она докурила сигарету, и мы легли рядом на соломенную подстилку.

Тоби получил какой-то музыкальный грант от фирмы «Сони» и потому собирался остаться в институте еще на три месяца. Осенью он должен был начать ходить в Джуллиардскую музыкальную школу.[77]

Однажды ночью, уже после полуночи, мы выехали с ним покататься на «олдсмобиле». Я выбирал деревенские и объездные дороги, по которым ездят только айовские фермеры, но при этом держал скорость не меньше восьмидесяти миль в час. По радио звучала классическая музыка, и Тоби все время кивал и раскачивался, как пятидесятник. Я же ехал, вытянув руку в открытое окно, пробуя на ощупь холодный ночной воздух.

В мое отсутствие у Тоби был короткий роман с Сьюзан, художницей из штата Мэн.

— Ее же не обвинят в совращении малолетнего, если мне больше шестнадцати? — спрашивал он.

— Ты в нее вошел?

Я втайне надеялся, что у них ничего не вышло. Меня тяготила моя собственная затянувшаяся девственность.

— Не могу сказать точно, — ответил Тоби.

Я не знал, что ему на это сказать. Фары нашей машины периодически высвечивали прятавшиеся в лесу деревянные домишки.

— Мне кажется, мужчина это обычно знает, — сказал я.

— У слепых все не так просто, — ответил он. — Секс, он такой… расплывчатый.

Пошел дождь. Мы попали на дорогу, на которой шел ремонт, и вскоре колеса «олдсмобиля» стали глиссировать на мокрой поверхности. Я снизил скорость. Тоби вдруг вытянул руку и положил ее на руль.

— Можно, я буду рулить, а ты поправляй меня, если я начну съезжать с дороги, — попросил он.

Чуть раньше мы с ним выпили по банке пива, но пьяными ни он, ни я не были. Я снял руки с руля, но держал их всего в дюйме от него, чтобы успеть в любой момент перехватить управление. Дорога перешла в размытую грунтовку, мы двигались на скорости шестьдесят миль в час.

— Слушай, по-моему, руль плохо закреплен, — сказал он.

— Держи его крепко, но не вцепляйся. По звуку колес станет слышно, что мы съехали с дороги.

— Ну да. Только тогда будет поздно.

Я чуть отпустил педаль газа. Тоби сразу это понял и сказал:

— Пожалуйста, двигайся на прежней скорости. Это так здорово!

Мы ехали так еще некоторое время. Промчались мимо нескольких ферм. Гудение нашего мотора разносилось над соевыми полями, иногда в домах мелькали огоньки. Я притормозил на Т-образном перекрестке и посмотрел на Тоби. Он улыбался.

— Давай проедем так через город, — предложил он. — Из меня сейчас силы так и прут, хоть в полицейские поступай.

Мы доехали до центра Сэлби. Ночью освещенные желтыми фонарями здания банков и муниципальных учреждений выглядели серьезно и торжественно, как могильные памятники. Мы миновали еще квартал, повернули и попали на темную улицу с единственной освещенной витриной — круглосуточной прачечной, залитой холодным светом, как операционная. Во всем Сэлби было не больше десятка светофоров, и один из них оказался как раз рядом с этим местом. Мы остановились на красный свет, я посмотрел сквозь витрину и увидел пожилого человека. Он стоял возле сушилки, ожидая, когда будет готова его одежда.

И в этот момент в моей голове вдруг возникла картинка из моего детства, то, о чем я никогда прежде не вспоминал: когда мне было семь лет, отец взял меня к себе в университетскую лабораторию посмотреть на конденсационную камеру. Я тогда высказался в том духе, что этот прибор похож на садок для рыбы, внутри которого идет дождь, и тем самым снова не оправдал ожиданий отца: он надеялся пробудить у меня интерес к физике элементарных частиц. Обратно мы с отцом возвращались пешком через центр нашего городка. Было холодно, но мы были одеты в теплые пальто и не боялись встречного ветра. Прогулка была даже приятной. Отец разглагольствовал о раскаленных добела звездах и их эволюции. Вдруг он замолчал и обернулся. Справа от нас оказалась стеклянная витрина автоматической прачечной. Внутри находился только один посетитель — лысый мужчина в халате горчичного цвета. Он ждал, когда высушится его одежда. Вдоль стены стояли пустые сушилки, и их люки казались иллюминаторами корабля, сквозь которые виден угольно-черный океан. Только в одной сушилке крутилась одежда. Яркие пятна — красные, синие и желтые — без конца гонялись друг за другом по кругу. Дверь в прачечную была открыта, и мы слышали металлическое позвякивание, — видимо, медная пуговица или выпавшая из кармана монетка билась о барабан сушилки. Посетитель производил странное впечатление: громадная сверкающая голова была приставлена к совершенно изможденному телу, облаченному в потрепанный халат. Он положил руку на дверцу сушилки, чтобы попробовать, насколько она горячая. Вдруг он обернулся к витрине и, увидев нас, помахал рукой. Отец вздрогнул, схватил меня за плечо и отвернулся. Лицо его сморщилось, как от боли, как будто он подсмотрел какую-то страшную и унизительную сцену — что-то про лагеря смерти, может быть. Он двинулся дальше, и я за ним.