Скиф - Николай Коробков

Эксандр, возлежавший между Никиасом и Клавдием, еще раз оглядел стол. Прямо перед ним, на подставке, назначенной для закуски, стоял осел из коринфской бронзы; с боков его свешивались две корзины с белыми и черными маслинами; на спине помещались две большие серебряные миски с обозначением имени Адриана и веса серебра. В них лежали жареные сони[97] в меду с маком. На серебряном рашпере[98] дымились колбасы; дальше стояло блюдо сирийских слив, нафаршированных гранатовыми семечками. Между блюдами спаржи, салата, остро приготовленных грибов размещались великолепные кубки с медовым вином.

Эксандр отведал рагу из пурпуровых улиток и взял кусочек бекаса в красном соусе. В это время на стол была подана на подносе корзинка; в ней сидела деревянная курица с оттопыренными, как у наседки, крыльями. При звуках музыки два невольника подошли и, ритмическими движениями доставая из гнезда павлиньи яйца, стали разносить их гостям.

Заметив это, Адриан сказал, растягивая слова и картавя:

— Друзья, я велел посадить курицу на павлиньи яйца и боюсь, что они уже насижены. Но, тем не менее, попробуем, можно ли их еще употреблять.

Гостям подали массивные серебряные ложки, и все стали разбивать яйца, сделанные из густого теста. Эксандр чуть было не бросил свою порцию, так как ему показалось, что в яйце уже есть цыпленок, но услыхал, как его сосед сказал:

— В этом скрывается что-нибудь хорошее.

Он разбил скорлупу и нашел в ней бекаса в желтке с перцем. Когда Адриан отведал этого блюда и когда, по его приказанию, во второй раз стали разносить мульзум, заиграла музыка, и хор поющих невольников быстро стал убирать посуду, служившую для закуски. В поспешности один из рабов уронил на пол серебряную тарелку; когда он нагнулся, чтобы ее поднять, Адриан заметил это и, приподнявшись на локтях, закричал, чтобы рабу дали пощечину и опять бросили тарелку. Затем через плечо он сказал что-то стоявшему за ним домоправителю. Неосторожного раба увели; вслед за тем вошел в столовую кубикулярий[99] и вымел брошенную посуду вместе с сором.

Два длинноволосых невольника эфиопа из небольших, мехов, похожих на те, из которых в амфитеатре кропят песок, стали поливать на руки гостям вино, подававшееся для омовения вместо воды. На столе появились стеклянные амфоры, тщательно залитые гипсом и украшенные наверху надписью: «Фалернское опимианское столетнее». Серебряный автомат, представлявший человеческий остов, напомнил пирующим о кратковременности жизни, с той целью, чтобы они тем усерднее пили, и затем стал подаваться обед.

Он начался рядом кушаний, отличавшихся особенностью сервировки. На круглом подносе, под изображениями знаков зодиака, были помещены соответствующие кушанья: под знаком Тельца — кусок говядины, под Раком — громадные омары, под Львом — африканские фиги, под Стрельцом — заяц; посредине лежал кусок зеленого дерна и на нем медовый сот.

Египетский невольник разносил на серебряном блюде хлеб, причем громко пел пронзительным голосом. По приглашению Адриана, гости уже готовы были приняться за эти несколько простые, по его словам, кушанья, как вдруг, танцуя под звуки музыки, подскочили четыре раба, сняли верхнюю часть подноса, и под ним, на другом подносе, оказалась утка, свиное вымя и заяц с крыльями, наподобие Пегаса. На углах из четырех фигур Марсия[100] сочился на плававших в эврипе[101] рыб приправленный перцем соус.

Вошли новые невольники и стали завешивать ложа спереди ткаными коврами с узорами, изображавшими охотничьи тенета и охотников, стоящих настороже, с копьями и другими охотничьими принадлежностями[102]. Прежде чем гости могла догадаться, что все это значит, возле триклиния послышались крики, порсканье и дикий лай: в залу ворвались спартанские собаки и стали бегать около стола; в то же время на доске внесли огромного кабана с шляпой на голове[103]. На его клыках висели две корзины, сплетенные из пальмовых ветвей; одна из них была наполнена финиками, другая фиванскими орехами.

Явился не прежний сциссор[104], а рослый бородатый мужчина, одетый охотником. Громадным ножом он разрезал бок вепря: целая стая дроздов вылетела оттуда, и птицеловы стали ловить их заранее приготовленными сетями.

Никогда не видавший ничего подобного Эксандр обратился к Клавдию с просьбой рассказать о римских пиршественных обычаях.

Тот, смеясь, пожал плечами.

— Мы любим роскошь и разнообразие. Но у Адриана слишком много денег и слишком мало вкуса; его выдумки тяжеловесны. Зато все это забавно. Наконец, кормит он все-таки хорошо, а в конце обеда угостит нас очень хорошенькими танцовщицами.

Клавдий не был расположен поддерживать разговор, может быть, потому, что выпил слишком много медового вина[105], или потому, что был увлечен оживленной беседой со своей соседкой — молодой черноволосой женщиной с прекрасными глазами, гибким и смуглым телом, — женой эсимнета Теофема.

Эксандр стал прислушиваться к разговору Люция и Адриана.

Они беседовали о находящихся в Баях писцинах[106], где содержались драгоценные мурены[107], о бассейнах для искусственного разведения устриц, устроенных Сергием Оратой, и бассейнах для ракушек Фульвия Лунина. Адриан хвалил устриц Цирцейского мыса: по его мнению, они были даже лучше получаемых из Лукринского озера или привозных из Брундусия, Тарента, Кизика и Британии. Затем он рассказал о редкостно крупной краснобородке[108], которую недавно съел, заплатив за рыбу восемь тысяч сестерций[109]; к сожалению, она оказалась недостаточно ароматной и несколько пресной. Затем он перешел к перечислению многочисленных способов приготовления блюд из диких и домашних кабанов[110].

Эксандр повернулся к Никиасу, тоже прислушивавшемуся к разговору, и сказал тихо:

— Можно ли думать, что эти люди спасут нас? Мне непонятно, как сами они не гибнут и могут побеждать. Между тем, им покорился весь мир.

— Да, — ответил Никиас. — Но, как бы то ни было, у них огромная сила. Если хочешь, такое увлечение муренами и устрицами — следствие их уверенности в своем могуществе.

— Все-таки, мне кажется печальным прибегать к их помощи; если бы мы действовали единодушно, мы могли бы сами спасти себя.

Никиас наполнил чашу, любуясь темно-рубиновыми отсветами густого красного медового вина на позолоченных стенках сосуда.

— Ты все еще веришь в это? Даже теперь, когда мы стоим перед неизбежной гибелью? Что же касается опасности, то она не больше, чем со стороны понтийцев. Спасаясь от Палака, мы попадем в пасть тем или другим. Но эти, — он кивнул головой в сторону Люция, — будут лучшими покровителями, хотя бы потому, что они сильнее.

Эксандр не хотел возражать. Ему самому казалось, что без помощи римлян город все равно не сможет отстоять своей самостоятельности. В то же время просить римлян и получить их помощь значило бы допустить величайшую угрозу гражданской свободе Херсонеса.

Молча он смотрел, как рабы, под музыку, вытерли гавсапой[111] столы и ввели в триклиний трех украшенных повязками и колокольчиками вепрей. Одного из них номенклатор[112] назвал двухлетним, другого трехлетним, а третьего — стариком.

Адриан велел подвести их к себе, спросил, обращаясь к гостям, которого из них они желают видеть на столе зажаренным, — и, не ожидая ответа, приказал заколоть самого старшего из них. Тотчас повар отвел это живое жаркое на кухню, и через несколько минут вепрь был подан на стол.

Пока пирующие удивлялись такой быстроте, говоря, что даже петух не мог бы быть сварен в такое короткое время, Адриан внимательно осмотрел жаркое и сказал, делая раздраженную гримасу:

— Что же это? Ведь он не выпотрошен!

Повар взял нож, с испуганным видом разрезал брюхо вепря, и оттуда высыпалось на подставленные блюда множество колбас и различных печений.

Вдруг столовая задрожала. Некоторые из гостей в испуге вскочили с своих мест; Эксандр, ничего не понимая, смотрел на трещавший потолок. Он раздвинулся, и в образовавшееся отверстие спустился огромный обруч, увешанный золотыми венками и алебастровыми флаконами, наполненными духами. Раздались восхищенные крики; руки со всех сторон потянулись к обручу, но венков и благовоний было так много, что каждый мог брать их, сколько хотел.

Разговоры делались все более оживленными и громкими. Слышался смех. Адриан, красный и самодовольный, принимал похвалы за богатство пира.

Люций, улыбаясь, беседовал с эсимнетом Теофемом, доказывая ему, что времена демократии давно прошли, и что еще Аристотель находил преимущества в монархическом строе.

— Предположим, — говорил он, — что в каком-либо государстве есть человек, настолько превосходящий других личными своими достоинствами, что все остальные не могут быть сравниваемы с ним. Что надо делать в таком случае? Конечно, никто не скажет, что такого человека надо изгнать и удалить, как это делали прежде, когда прибегали к остракизму. Но ведь нельзя также требовать и того, чтобы он подчинился остальным гражданам, которые гораздо ниже его: это было бы похоже на то, как если бы люди, разделяя между собой власть, захотели властвовать и над самим Зевсом. Ибо такой человек ведь будет, действительно, как бы бог между людьми. Итак, остается одно — что, впрочем, вполне согласно с природою вещей — всем подчиниться такому человеку, признать его своим царем.