Ленин. Спаситель и создатель - Сергей Кремлев

Но когда Пятницкий перешёл к положению в Германии, где наблюдался рост активности масс, Владимир Ильич „оживился и слушал очень внимательно“. Пятницкий вспоминал: „Во время моего рассказа о Германии он не отводил глаз от меня. Движением головы и своим „вот-вот“ он выразил свой живейший интерес к событиям в Германии…“

И это тоже было понятно – Германия была постоянной надеждой Ленина, да и реально русской Октябрьской революции 1917 года решающим образом помогла именно германская Ноябрьская революция 1918 года.

„Мы ушли от Владимира Ильича, – заключал Пятницкий, – в полной уверенности, что скоро-скоро Ильич вернётся к работе. Возвращаясь обратно из Горок, мы ещё говорили между собой, что когда Ильич вернётся к работе, надо будет настоять, чтобы он не так много работал, как до болезни“[1496].

Сам Ленин, похоже, думал так же…

Сотрудник его личной охраны Александр Бельмас – 24-летний бывший батрак, а с 1922 года чекист, вспоминал, что ЦК Английской компартии осенью 1923 года прислал Ленину красивую автоматическую электроколяску, но когда Ленину её показали, он отрицательно качнул головой, отстранил фельдшера, опираясь на палку, самостоятельно прошёлся по залу и, улыбаясь, сел за стол.

Такие детали тоже ведь не выдумывают!

„Мы были поражены и страшно обрадованы, – писал Бельмас. – Среди нас, окружающих, сложилось твёрдое мнение, что Владимир Ильич к следующему, 1924 году будет здоров. Врачи советовали отправить Ленина в Крым. Весной 1924 года, думали мы, вывезем его в Крым, там хороший климат, подлечится наш Ильич и снова станет у руля управления“[1497].

Не встал…

Но что этому помешало – болезнь, или злой умысел?

Кого-то в Москве, и таких было большинство, лишь радовали вести о выздоровлении Ленина – ведь те же Пятницкий и Скворцов рот на замке не держали, да и к чему?

Но кто-то таким вестям не только не радовался, а, напротив, выслушивая их, тревожился за своё будущее положение в случае возврата Ленина к работе… То, что часть „верхов“ РКП(б) злоумышляла против здоровья Ленина можно считать почти бесспорным.

А против его жизни?

Ну, об этом мы ещё поговорим…

Помянутый выше рассказ Лондона „Любовь к жизни“ Крупская читала Ленину, как оказалось, за два дня до его смерти.

В её воспоминаниях это описано так:

„…Сильная очень вещь. Через снежную пустыню… пробирается к пристани умирающий с голоду больной человек. Слабеют у него силы, он не идёт уж, а ползёт, а рядом с ним ползёт тоже умирающий от голода волк, идёт между ними борьба, человек побеждает – полумёртвый, полубезумный добирается до цели. Ильичу рассказ этот понравился чрезвычайно. На другой день просил читать рассказы Лондона дальше. Но у Лондона сильные вещи перемешиваются с чрезвычайно слабыми. Следующий рассказ попал совсем другого типа – пропитанный буржуазной моралью: какой-то капитан обещал владельцу корабля, нагруженного хлебом, выгодно сбыть его; он жертвует жизнью, чтобы только сдержать своё слово. Засмеялся Ильич и махнул рукой…“[1498]

Ленин до последнего дня сохранил, как видим, и ясность мысли, и психологию не просто борца, но – пролетарского борца.

Одним из наиболее ругательных слов было для него слово „филистер“ (по-немецки „Philister“ – человек с узким обывательским кругозором и ханжеским поведением)… Ряд его старых товарищей, включая Зиновьева, Каменева, Бухарина, с начала 20-х годов всё более превращались в советских филистеров, а для Ленина обыватель – как фигура общественная, всегда был злейшим врагом, потому что психология обывателя – это психология буржуа…

Почти весь 1923 год прошёл для Ленина в некотором смысле наедине с собой. Он слышал и понимал услышанное, потом мог уже и читать, однако активного общения был лишён – речь всё ещё ему не подчинялась. С другой стороны, времени для размышлений теперь была прорва, и он не мог не думать, думать, думать…

Крупская пишет[1499], что летом 1923 года он часто спрашивал то об одном, то о другом товарище, посылал справиться по телефону… Спрашивал о Потресове, Аксельроде, Станиславе Вольском, Богданове… Это всё были имена из его давнего революционного прошлого, все – его оппоненты… А Потресов и Аксельрод, с которыми начинали партию и „Искру“, вообще стали врагами, белоэмигрантами… Тем не менее он и о них, как видим, думал, вспоминал…

Возможно – спорил с ними…

Думал он и о Мартове. Когда был уже тяжело болен, но ещё мог говорить, однажды грустно сказал Крупской: „Вот и Мартов, говорят, умирает“[1500].

Мартов умирал в Берлине. Он так и не примирился ни с Советской властью, образовавшейся не „по Мартову“, ни с творцом этой власти – своим старинным другом, с которым они начинали тогда, когда не было партии, а были только первые кружки.

В Горках, в 1923 году, Владимир Ильич спросил о Мартове опять. Мартов тогда уже умер, и Крупская, знавшая о смерти Мартова, о которой Ленину не говорили, сделала вид, что не поняла. На следующий день он спустился в библиотеку и, отыскав эмигрантскую газету с некрологом Мартова, укоризненно показал её Надежде Константиновне.

К слову, кто-то ведь эту газету в подшивку сунул…

И ещё, надо полагать, думал он о чете Лафаргов…

Ленин знал обоих – Поля Лафарга и его жену Лауру – дочь Маркса… В 1909 году Ленин с Крупской ездили к ним в гости в местечко Драйвель, верстах в 25 от Парижа, на велосипедах…

Лафаргу, другу и соратнику Маркса, основателю Рабочей партии Франции, было тогда 67 лет, его жене – 64…

Ленин и Поль Лафарг завели беседу о философии, Крупскую Лаура увела гулять по парку. Когда женщины вернулись, Лаура, глядя на мужа, сказала: „Скоро он докажет, насколько искренни его философские убеждения“, и супруги как-то странно переглянулись.

„Смысл этих слов и этого взгляда, – писала Крупская, – я поняла, когда узнала в 1911 году о смерти Лафаргов. Они умерли, как атеисты, покончив с собой, потому что пришла старость и ушли силы, необходимые для борьбы“.

Лафарги покончили с собой в самом конце ноября, и эта смерть произвела на сорокалетнего Ленина сильное впечатление. 3 декабря 1911 года он от имени РСДРП выступал на похоронах Лафаргов. Крупской он сказал тогда: „Если не можешь больше для партии работать, надо уметь посмотреть правде в глаза и умереть так, как Лафарги“[1501].

Теперь, когда он не мог работать для партии, он не мог не вспоминать собственных давних слов, взвешивая – не стоило ли тогда, когда он ещё полностью владел своим телом, поступить так, как поступили Лафарги?

Но вряд ли он жалел о том, что не имел при себе яд и не воспользовался им. Лафарги в 1911 году оставались наедине с собой, а он давно себе не принадлежал, и стрелять надо было до последнего патрона, не оставляя себе даже одного…

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});