Язык цветов - Ванесса Диффенбах

Тогда я приложила ее к груди с силой.

– Если хочешь есть – ешь, – раздраженно проговорила я. – Только не засыпай у груди.

Малышка поморщилась и присосалась. Я вздохнула, пожалев, что схватила ее так раздраженно.

– Молодец, большая девочка, – как попугай повторила я слова мамаши Марты. Но в моих устах они звучали неестественно, вымученно. Я погладила малышку по головке; над ее ухом торчал пушистый черный хохолок.

Когда она опять уснула, я медленно поднялась и понесла ее к колыбели. Должно же ей быть уютно в ограниченном, мягком пространстве, подумала я, опуская ее вниз буквально по миллиметру. Мне удалось положить ее, но едва я отпустила руки, как она снова заплакала.

Тогда я встала над ней и стала слушать ее плач. Я должна была поесть. С каждым голодным часом реальность все больше ускользала от меня, но слушать ее вой было просто невыносимо. У хорошей матери дети не плачут. Хорошая мать ставит интересы детей прежде собственных, а больше всего на свете мне хотелось быть хорошей матерью. Если я хоть раз сделаю все правильно, то я смогу компенсировать все зло, что причинила людям.

И вот я снова взяла малышку на руки и стала ходить с ней по комнате. Моим соскам нужен был отдых. Я баюкала ее, напевала и качала, как Марлена, но малышка не успокаивалась. Ворочая головой из стороны в сторону, она принялась сосать прохладный воздух, нащупывая сосок. Я села на диван и прижала к ее щеке мягкую круглую подушку. Но ее было не так легко обмануть. Она заревела в голос, заглатывая воздух, давясь и вытягивая над головой свои короткие ручки. Да не может быть, чтобы она хотела есть, подумала я, куда ей столько? Лицо малышки стало красным, как кровь, все еще сочащаяся из моего соска. Я подошла к колыбели и опустила ее на матрас.

На кухне я замолотила кулаками по столу, выложенному плиткой. Это я голодна, а не ребенок. Мне нужно было позаботиться о себе. Пусть подождет всего час, пока я не наемся, а мои соски не отдохнут. Хотя она лежала на другом краю комнаты, я видела ее лицо, ставшее фиолетовым от натуги. Ей нужна была я; она не понимала, что мое тело ей не принадлежит.

Я вышла из комнаты, подальше от шума, и встала у окна в спальне Натальи. Я больше не могла дать этому ребенку грудь после того, как кормила ее тридцать шесть часов без перерыва. Я была уверена, что она выпила все мое молоко и принялась сосать уже что-то совсем другое, куда более ценное, жидкость, без которой сердце и нервная система работать не смогут. И она не остановится, пока не сожрет меня всю, не высосет всю жидкость, помыслы и эмоции из моего тела. Я стану пустой раковиной, неспособной думать, а она все равно не насытится.

Нет, решила я, я не могу ей этого позволить. Мамаша Марта придет только завтра, и не похоже, что Рената явится сегодня. Я должна пойти в магазин, купить молочную смесь и кормить ее искусственно, пока соски не заживут. Пусть остается в колыбельке, а я быстро сбегаю на рынок и обратно. Тащить ее с собой в магазин слишком рискованно. Кто-нибудь может услышать ее голодный несчастный плач и понять, что я никчемная мать. И отнять ее у меня.

Схватив кошелек, я бросилась вниз по лестнице, пока не успела передумать. Побежала вверх по улице и спустилась с холма, не замечая ни машин, ни пешеходов. Я всех обгоняла. Мое тело, все еще не оправившееся от родов, словно раскалывалось надвое. Между ног горел огонь, распространяясь вверх по позвоночнику до самого затылка, но я все бежала. Вернусь, а малышка ничего не заметит, успокаивала я себя. Покормлю ее из бутылочки, и наконец, через столько дней, она наестся досыта.

На оживленном перекрестке Семнадцатой улицы и Потреро горел красный свет. Я остановилась и стала ждать. Сбивчиво дыша, я смотрела на машины и пешеходов, которые спешили во всех направлениях. Водитель засигналил и выругался, мальчик на оранжевом мопеде пел что-то громко и весело, собака на коротком поводке рычала на обнаглевшего голубя. Я слышала все это, но не слышала крика своей дочери. И хотя я отошла от нашей квартиры на несколько кварталов, меня это удивило. Расстаться с ней оказалось так просто, и, к моему потрясению, у меня возникло чувство, будто ее вовсе не существовало.

Сердце вернулось к нормальному ритму. Я стояла и смотрела, как на светофоре загорается зеленый, потом красный, потом снова зеленый. Мир продолжал работать по правилам, не замечая криков ребенка в шести кварталах отсюда, – ребенка, которого я родила, но чьи крики больше не слышала. Как и неделю назад, и две недели до того, наш район стоял на месте, словно ничего не изменилось с тех пор. Тот факт, что моя жизнь перевернулась вверх дном, был всем абсолютно безразличен, и вдали от источника волнений моя паника вдруг показалась необоснованной. С малышкой все в порядке. Она сыта и может подождать.

Когда в следующий раз загорелся зеленый, я пересекла улицу и медленно пошла по направлению к рынку. Там купила шесть упаковок молочной смеси, орехи и сухофрукты, полгаллона апельсинового сока и бутерброд с индейкой в кулинарии. Возвращаясь домой, я глотала изюм и миндаль горстями. Груди наполнились молоком и стали подтекать. Покормлю ее в последний раз, подумала я, и дистанция между нами, созданная мной, вновь наполнилась нежностью.

Я вошла в дом и поднялась по лестнице. В квартире было тихо, она выглядела нежилой, и в какую-то секунду мне даже показалось, будто я возвращаюсь после доставки цветов, чтобы вздремнуть в одиночестве. Я ступала по ковру бесшумно, но все равно разбудила ее; она словно почувствовала мое присутствие. И закричала.

Я достала ее из колыбели, и мы сели на диван. Малышка попыталась ухватить грудь через тонкую мокрую ткань моей футболки. Я задрала футболку, и она тут же присосалась. Морщинистые ручки сомкнулись вокруг вытянутого пальца моей руки, словно один сосок был недостаточным доказательством моего возвращения. Я кормила ее и ела бутерброд с индейкой. Кусочек индейки упал ей на висок и стал двигаться в такт ее лихорадочному сосанию. Я наклонилась, съела индейку прямо с ее лица и поцеловала ее. Она открыла глаза и посмотрела на меня. Я ждала увидеть гнев или страх, но в глазах ее было лишь облегчение.

Больше не оставлю ее никогда.

10

Когда я вернулась к Элизабет, было темно.

В окнах наверху горел тусклый свет, и я представила ее за моим столом с толстыми учебниками; она ждала. Я никогда не пропускала ужин, наверняка она волновалась. Спрятав тяжелый мешок под крыльцо черного хода, я зашла в дом. Дверь с москитной сеткой скрипнула.

– Виктория? – позвала Элизабет со второго этажа.

– Да, – ответила я, – я дома.

11

Мамаша Марта вернулась в субботу, как и обещала. Села на пол у входа в голубую комнату. Я отвернулась. Меня терзали тяжелые мысли о том, что я сделала, и я была уверена, что Марта обо всем догадается. Женщина, которая едет на роды еще до того, как ей позвонили, наверняка чувствует, когда ребенок в опасности. Я ждала, когда же она предъявит обвинения.

– Дай мне ребенка, Виктория, – сказала она, подтвердив мои страхи. – Давай же.

Я просунула мизинец между грудью и деснами малышки, как учила Марта. Давление ослабло. Я вытерла ей рот большим пальцем, пытаясь стереть засохшую кровь с верхней губы, но мои старания не увенчались успехом. Я подала ей сверток через плечо, не оборачиваясь.

Мамаша Марта ахнула.

– Какая большая девочка, – заворковала она. – Как я по тебе соскучилась. – Я думала, она сейчас встанет, уйдет и заберет мою дочь, но вместо этого лишь услышала звук пружины весов. – Двенадцать унций! – восторженно объявила акушерка. – Ты мамочку всю выпила?

– Именно так, – пробормотала я. Слова впитались в стены, никто их не услышал.

– Вылезай, Виктория, – велела мамаша Марта. – Давай помассирую тебе ноги или сделаю бутерброд с расплавленным сыром. Если так возиться с ребенком, никаких сил не останется.

Я не пошевелилась. Я не заслуживала ее похвал.

Марта протянула руку и принялась гладить меня по лбу.

– Выходи, или я сама туда залезу, – пригрозила она. – Знаешь же.

Я знала. Смесь для искусственного вскармливания по-прежнему стояла у меня в ногах, в пакете, – улика преступления. Я запихнула ее подальше в угол, перевернулась и выползла ногами вперед. Сев на диван, стала ждать, когда мамаша Марта догадается. Но та вообще не смотрела на мое лицо. Она подняла мне рубашку и стала втирать какой-то крем из лавандового тюбика в мои потрескавшиеся соски. Крем был прохладный и смягчил жгучую боль.

– Оставь себе, – сказала она и вложила тюбик мне в ладонь. Потом повернула мое лицо к свету и посмотрела в виноватые, бегающие глаза. – Поспать удается? – спросила она.

Я вспомнила, что было вчера ночью. После того как я доела бутерброд, мы с малышкой пошли в голубую комнату, где она опять присосалась ко мне и закрыла глаза. Она сосала, глотала и засыпала, наладив изнурительную последовательность, и я позволяла ей все, смирившись с болью как с наказанием. Сама я не сомкнула глаз ни разу.