Язык цветов - Ванесса Диффенбах

– Что? – Я замерла. Мы с Элизабет пробовали виноград по двенадцать часов в день; когда она успела встретиться с Грантом?

– Мы нужны ему, Виктория, и нужны Кэтрин. Их дом почти такой же большой, как у нас, – всем хватит места.

Тут я медленно начала мотать головой, а когда ее слова дошли до моего сознания, замотала быстрее. Волосы разметались и трепали меня по носу. Элизабет хочет, чтобы мы переехали к Кэтрин. Хочет, чтобы я жила и помогала ухаживать за женщиной, которая испоганила мне всю жизнь.

– Нет, – сказала я, вскочила и отбежала в сторону. – Можешь переезжать, но я не поеду.

Когда я посмотрела на нее, она отвернулась, и мои слова так и остались без ответа.

6

Я хотела видеть Элизабет.

Хотела, чтобы она обняла меня, как тогда, на винограднике, и вытерла мое промокшее от пота лицо и плечи бережно, но тщательно, как раны от шипов. А потом завернула в марлю и отнесла завтракать, и велела не лазать больше в кустах.

Но мне негде было ее взять.

А даже если удалось бы каким-то образом с ней связаться, она бы не приехала.

Меня вдруг вырвало в раковину, и я стала ловить ртом воздух. Но времени на вдохи не осталось. Схватки настигли меня, как стена воды, и я была уверена, что утону. Взяв трубку, я позвонила в «Бутон». Подошла Рената. Сквозь свои отчаянные хрипы я все же сумела понять, что она разобрала мои слова. Потом она бросила трубку.

Уже спустя пару минут она была в гостиной. Я уползла на четвереньках в голубую комнату и легла, высунув ноги из полудвери.

– Хорошо, что позвонила, – сказала Рената. Я затащила ноги в комнату и свернулась калачиком на боку. Когда Рената попыталась заглянуть внутрь, я захлопнула дверь перед ее носом.

– Позвони матери, – сказала я. – Пусть приходит и вытаскивает из меня этого ребенка.

– Позвонила уже, – ответила Рената, – и она оказалась рядом. Наверное, специально караулила. У нее нюх на такое. Сейчас будет.

Я закричала и вновь встала на четвереньки.

В следующую минуту мамаша Марта снимала с меня одежду – а я даже не слышала, как она вошла. Ее руки где только меня не трогали, снаружи и внутри, но мне было уже все равно. Главное, чтобы достала ребенка. Что бы она ни собиралась делать, я была готова. Даже если бы она достала нож и разрезала меня пополам, я бы продолжала смотреть.

Она поднесла к моим губам бумажный стаканчик с соломинкой. Я глотнула чего-то холодного и сладкого. Она утерла мне рот салфеткой.

– Пожалуйста, – взмолилась я, – пожалуйста. Делайте что хотите. Только вытащите его.

– Это ты должна, – ответила она. – Только ты можешь его оттуда вытащить.

Голубая комната вспыхнула. Вода не должна гореть, и тем не менее я вдруг стала тонуть и пылать одновременно. Дышать не могла и ничего не видела. Не было ни воздуха, ни выхода.

– Пожалуйста. – У меня сорвался голос.

Потом мамаша Марта очутилась внутри голубой комнаты и встала на колени. Ее глаза оказались на одном уровне с моими, мы коснулись друг друга лбами. Она взяла меня за плечи, и я встала на ноги, точно она одна могла вытащить меня из горящей воды, но мамаша Марта не двигалась с места. Мы прижались к земле; она слушала.

– Ребенок уже выходит, – сказала она. – Это ты привела его сюда. И ты одна можешь довести дело до конца.

Только тогда я поняла, что она пытается мне сказать. И начала плакать. Я рыдала от стыда и чувства вины. На этот раз отступать мне было некуда. Я не могла отвернуться и уйти, не приняв последствия своих поступков. Был лишь один путь, и он лежал через боль.

Наконец мое тело сдалось. Я прекратила сопротивляться, и ребенок медленно и мучительно задвигался по родовому проходу навстречу распростертым объятиям мамаши Марты.

7

Это была девочка. Она родилась в полдень, через шесть часов после того, как отошли воды. Но мне казалось, что прошло шесть дней, а если бы мамаша Марта сказала, что шесть лет, я бы ей поверила. После родов меня окутало чувство безмятежной радости, и улыбка, что я увидела в зеркале через несколько часов, уже не принадлежала сердитому, злому на весь мир ребенку, охапками вырывавшему в канаве чертополох.

Мамаша Марта заявила, что у меня были идеальные роды и идеальный ребенок, и сказала, что я стану идеальной матерью. Она искупала малышку, пока Рената ходила в магазин за подгузниками, а потом впервые дала мне в руки тепленький сверток. Я думала, что девочка спит, но это было не так. Ее глаза были открыты, и она внимательно разглядывала мое усталое лицо, короткие волосы и бледную кожу. Потом она криво улыбнулась, и в этой бессловесной улыбке я увидела благодарность, облегчение и полное доверие. И мне отчаянно захотелось не разочаровать ее.

Мамаша Марта приподняла мне рубашку, сжала рукой грудь и приложила личико ребенка к моему сморщившемуся соску. Малышка открыла рот и начала сосать.

– Идеально, – снова повторила Марта.

А она и была идеальной. Я поняла это, как только она вышла из моего тела, белая, мокрая и кричащая. У моей дочери не просто было десять пальцев на ногах и руках, бьющееся сердце и легкие, вдыхающие и выдыхающие кислород, – вдобавок ко всему она умела кричать. Она знала, как заставить людей ее слушать. Умела тянуться и хватать. Знала, что ей необходимо для выживания. Я не понимала, как такое совершенство могло вырасти в моем несовершенном теле, но, когда смотрела на нее, с изумлением осознавала, что каким-то образом это произошло.

– А имя ей уже придумала? – спросила Рената, вернувшись из магазина.

– Нет, – ответила я, поглаживая бархатное ушко дочери, которая продолжала сосать грудь. Я об имени даже не задумывалась. – Еще не знаю.

Но я знала, что обязательно найду ей имя. И оставлю ее, и буду воспитывать и любить, даже если ей самой придется учить меня всему. Обнимая свою дочь, которой было всего несколько часов от роду, я чувствовала, что все в этом мире, что раньше казалось недостижимым, теперь находилось буквально на расстоянии вытянутой руки.

Это чувство длилось ровно неделю.

Мамаша Марта осталась со мной почти до полуночи, а наутро вернулась рано. За восемь часов, что я провела с дочерью наедине, я слушала ее дыхание, считала пульс и смотрела, как пальцы вытягиваются и сжимаются в кулачки. Я нюхала ее кожу, слюну и маслянистый белый крем, излишки которого скопились в сгибах ее ручек и ножек, незамеченные матушкой Рубиной. Я массировала каждый дюйм ее тела, и мои пальцы стали скользкими, покрывшись жирной пленкой.

Мамаша Марта сказала, что в первую ночь малышка проспит шесть или более часов, устав после родов. Это первый дар, который ребенок преподносит матери, сказала она перед тем, как уйти. Но не последний. Прими его и постарайся уснуть. Я пыталась, но ум не уставал изумляться существованию этого ребенка, которого всего день тому назад еще не было на свете, который появился из моего собственного тела. Глядя, как моя дочь спит, я понимала, что ей ничего не грозит и она это знает. Адреналин хлынул в голову при мысли о таком простом достижении. Когда наутро мамаша Марта повернула ключ в замке, я все еще ни на секунду не сомкнула глаз.

Марта затащила на второй этаж огромную акушерскую сумку и открыла ее у двери в голубую комнату. Малышка проснулась и пила молоко. Когда она оторвалась от моей груди, Марта послушала ей сердце и положила ее в полотняный слинг с металлической пружиной, который служил еще и весами. Увидев, сколько веса набрала малышка за первые двадцать четыре часа, акушерка присвистнула от удивления. Малышка захныкала и принялась разевать рот. Мамаша Марта приложила ее к моей второй груди и указательным пальцем проверила, хорошо ли та сосет.

– Ешь, ешь, большая девочка, – проговорила она.

Мы смотрели, как она сосет с закрытыми глазами; ее виски пульсировали в такт. Никогда в жизни не подумала бы, что когда-нибудь буду кормить ребенка грудью. Но мамаша Марта настояла, что так лучше для нас обеих: ребенок будет быстро крепнуть, между нами наладится связь, а мое тело скорее вернется в норму. Марта гордилась мной и повторяла мне это два-три раза в час. Не все матери терпеливы и самоотверженны, говорила она, но она знала, что я такая. Я ее не разочаровала.

Я тоже гордилась собой. Гордилась, что мое тело производит все, что нужно ребенку, что я способна вытерпеть хватку ее челюстей и чувство перетекания жидкости из глубин моего тела в глубины тела дочери. Она пила молоко больше часа, но я была не против. Кормление давало мне время изучить ее лицо, запомнить, как выглядят ее короткие прямые ресницы, открытый лоб, белые пятнышки, как от булавочных уколов, на носу и щеках. Когда ее глаза под дрожащими веками открывались, я смотрела в ее темно-серые глаза, выискивая в них карие или голубые крапинки. Я думала о том, на кого она будет похожа, не пойдет ли в родственников по материнской или отцовской линии, которых я никогда не видела. Пока ее лицо не вызывало никаких ассоциаций.