Язык цветов - Ванесса Диффенбах

Я встала с ребенком на руках и принялась ходить по комнате. Подожду, пока она точно проголодается, и тогда опять дам ей бутылочку. Я попыталась представить, что я Марлена: легкость, с которой она перекладывала ребенка с одной руки на другую; быстрые, уверенные движения, которыми она пеленала малышку; мелодичное пение. Но все пеленки были грязные, а я не знала ни одной песни. Малышка замахала руками и начала царапать лоб и щеки, пока вся не покрылась царапинами. В отчаянии я уложила ее в колыбель. А сама пошла на кухню, запрыгнула на стол, вылезла в открытое окно и с треском опустила его.

Я слышала ее через тонкое стекло. Подойдя к краю крыши, я склонилась над низкой стеной и стала наблюдать за происходящим внизу, в мире. Машины на шоссе сливались в одну линию; вспыхивали фары, сигналили клаксоны. Потом они разом резко останавливались и снова бежали вперед. Крики ребенка из квартиры доносились в таком же нерегулярном ритме: они были то пронзительными, то тихими, то нарастающими, то затихающими, то вовсе замолкали, а затем снова резали слух.

Она все плакала и плакала, плакала и плакала.

12

– Я по тебе сегодня соскучилась, – сказала Элизабет, когда я вошла.

Она не спросила, где я была, и не попыталась угадать. Я залезла под одеяло, повернувшись к ней спиной.

Элизабет положила мне руку на плечо.

– Я люблю тебя, Виктория, – сказала она почти шепотом. – Надеюсь, ты знаешь это. – Когда она в первый раз произнесла эти слова, я ей поверила. Сейчас же они скользнули по сердцу, как вода по камню. – Нам всем в итоге будет хорошо, если мы переедем к Гранту и Кэтрин. Вот увидишь.

Я кивнула. Мне хотелось лишь, чтобы она ушла.

– Это значит «да»? – спросила Элизабет.

Я опять кивнула.

Элизабет вздохнула с облегчением, как будто долго задерживала дыхание и наконец получила возможность дышать свободно. Она легла рядом, положила одну руку мне на плечо и просунула ее в щель между кроватью и стеной.

– Спасибо, – прошептала она. Мне казалось, что мы лежали так часами; мои глаза были открыты, и я вся напряглась в ее нежных объятиях. Наконец она встала и на цыпочках вышла из комнаты. В ванной потекла вода, спустили унитаз. Дверь в спальню Элизабет закрылась, и наступила тишина. Я встала.

Спустившись вниз, я тихо прошла через кухню и выскользнула в дверь черного хода. Полотняный мешок лежал под крыльцом, где я его и оставила. Он был тяжелый, набитый под завязку. Не позволяя себе думать о том, что я собиралась сделать, я взяла его и прижала к груди. Стеклянные банки звякнули друг о друга.

Тем днем, сидя на корточках в канаве, я точно решила, куда пойду, поэтому сейчас быстро двинулась по направлению к дороге. Луны не было, но звезды ярко освещали виноградник. Я шла в его северо-западную часть. Здесь, между бетонной площадкой фермерского рынка и шоссе, виноград был пыльным, листья – постоянно сухими. Даже осенью, после созревания остального урожая, эти ягоды были еще кислыми.

Я отвинтила крышку первой банки. Бензин выплеснулся через край и потек по стеклу. Я медленно вылила его на ствол лозы, держа банку подальше от тела, чтобы не попало на голые ноги. Опустошив первую банку, открыла вторую и двинулась дальше вдоль ряда. Мешок казался бездонным, и я зашагала быстрее и стала расплескивать жидкость более небрежно, во все стороны, обрызгивая виноград фонтаном. Добравшись до конца ряда, вернулась обратно по своим следам, подбирая пустые банки, разбросанные по земле.

Я выставила банки в ряд на верхней ступени крыльца, в том самом месте, где мы с Элизабет когда-то сидели и вязали бусы из ромашек, и пошла на кухню за спичками.

Выйдя на улицу, я стала искать влажный бензиновый след. Он заканчивался у дорожки, ведущей к дому. Я сделала шаг назад. Зажав в кулаке несколько спичек сразу, я провела по широкой полоске сбоку коробка. Вспыхнула сначала одна, потом остальные, и в моей руке запылал шар трепещущего пламени. Огонь подбирался к кончикам пальцев, и я подождала, пока станет неприятно, а потом даже больно, и лишь тогда бросила спички на землю.

Возникла пауза, за которой последовали глухой шум, похожий на течение бурной реки, и серия громких хлопков. А потом мне стало жарко. Я повернулась и бросилась в дом, как и планировала, чтобы взять ведро воды. Но огонь оказался быстрее меня. Я глянула через плечо и увидела, что пламя несется в направлении от дома по невидимой колее, через кусты и виноград. Я думала, что оно охватит лишь тот участок, который был полит бензином, и будет гореть на одном месте, пока я не прибегу с ведром. Но огонь не стал меня ждать.

Я взбежала по лестнице, перескакивая через две ступеньки, и бросилась на кухню. Положила спички на место и закричала, стала звать Элизабет. Та сразу же проснулась. Я слышала, как она бежит ко мне в спальню, выкрикивает мое имя.

– Я здесь, внизу! – позвала я. Я стояла у раковины и наливала воду в большую кастрюлю. Старые трубы зафыркали, вода полилась медленно, потом забила фонтаном под слишком большим напором.

Схватившись за ручки полной кастрюли, я побежала к двери, и в тот самый момент Элизабет спустилась по лестнице, и мы повернулись, плечо к плечу, и замерли, глядя на свет.

Небо стало багряным. Звезды исчезли. В считанные секунды пламя нырнуло в глубокую канаву, и четверть мили зарослей сухого чертополоха вспыхнули на наших глазах. Поднявшаяся стена огня закрыла половину неба. Все, что было за ее пределами, исчезло, и мы с Элизабет остались одни.

Как электричество по проводам, огонь бежал по винограднику.

13

От звука, который раздался, когда я открыла окно, чуть не лопнули перепонки. Мое сердце так сильно ухнуло, что я вывалилась обратно на крышу. Когда я поднялась, мелкие камушки впились мне в лоб и не отклеились, даже когда я встряхнула головой. Я вползла в квартиру через окно, склонилась над раковиной и плеснула в лицо холодной водой. Я так устала, что не сразу вспомнила, где оставила ребенка. Еще сложнее было вспомнить, где я бросила бутылку.

Ребенок должен научиться пить смесь. Кормление грудью я не вынесу. Я не смогу жить так постоянно, и если я намерена оставить этого ребенка себе, то должна понять, как быть матерью и при этом не умереть. Взяв малышку в точности как для кормления грудью, я подождала, пока она повернется лицом к моей промокшей рубашке. Когда это произошло, я сунула соску ей в рот. На этот раз она даже не причмокнула. Сразу отвернулась и начала реветь. Крик был голодный, глубокий и отчаянный. Я аккуратно положила ее в колыбельку. Пусть поплачет минуты две-три, чтобы не сомневалась: я не шучу. А когда снова возьму ее на руки, она уж точно схватит соску. Деваться будет уже некуда.

Но я ошибалась. Я дала ей поорать еще пять минут, потом десять. Пыталась качать. Кормить в колыбельке. Клала ее на перину, заталкивала соску прямо в глотку – все бесполезно: сосать она отказывалась. Наконец я отчаялась и захлопнула полудверь. Малышка осталась одна в голубой комнате, лежала в темноте и плакала.

Я же легла на пол в гостиной, и глаза закрылись сами. Плач раздавался издалека, он был неприятен, но уже не сводил меня с ума. Временами я даже забывала, откуда он и почему мне так хочется, чтобы он прекратился. Он омывал меня, как волна, и проплывал мимо. Туман моей усталости был слишком густым.

Лишь когда плач прекратился, я вздрогнула и проснулась. Сразу накатил страх, что я убила ребенка. Что, если три часа без еды в темной комнате смертельны для новорожденного? Я так мало знала о младенцах, о детях, о людях. Казалось чьей-то ужасной шуткой, что меня оставили наедине с ребенком, доверив мне чужую жизнь. Я распахнула дверь в голубую комнату, но не успела даже потянуться, чтобы пощупать пульс, как она начала плакать.

Нахлынули эмоции: облегчение, но и отчетливая досада, и сразу вслед за ней – стыд. Я взяла малышку, поцеловала ее головку, стараясь скрыть отчаяние, хотя скрывать его было уже невозможно. Я сунула бутылочку ей в рот, и на этот раз она попыталась присосаться, но губы ослабели от голода, и пластик был слишком жестким, неподатливым.

Должно быть, соска бракованная, подумала я. Этим легко объяснить, почему ребенок так упорно отказывается от нее. Из сотен бутылок на полке я выбрала самую дешевую. Я швырнула бутылку в сторону кухни, и, отскочив от стены, она упала на пол. Малышка закричала. Я положила ее в колыбель и ушла. Из груди капало на грязный дешевый ковролин, но я отказывалась кормить ее своим молоком. Я чувствовала, что с меня хватит. Куплю ей новую бутылочку, и она согласится из нее пить. Тогда мой страх утихнет.

Я сбежала вниз через ступеньку, и по мере того, как росло расстояние между нами, ее крик становился громче. Выбежав на тротуар, я рванула вверх по улице. Так быстро я не бегала никогда в жизни. Забыв о правилах движения, я перебежала улицу, двигаясь в том же направлении, что и вчера. Но оказавшись на Вермонт-стрит, свернула налево, а не направо. Я не думала о том, куда бегу, и не останавливалась, пока не очутилась у лестницы в парке Маккинли. Отяжелевшие ноги сами подкосились, и я упала на свежескошенную лужайку, зарывшись лицом в лепестки белой вербены. Отползла в свое укрытие под вересковым кустом и закрыла глаза. Пять минут. Отдохну всего пять минут и вернусь к малышке с новыми силами.