Исповедь старого дома - Лариса Райт

— А врачи, Миш? Ее, наверное, лечить надо, — спросила как-то, желая хоть чем-то помочь и мужу, и его маме.

— Думаешь, не лечили? Чего только не делали! Если бы она хоть лекарства принимала, было бы легче, а то она говорит, что пьет, а сама их прячет, я видел. Я, вообще, думаю: нам, наверное, стоит подумать о больнице. Хотя бы на эти периоды. Раньше ведь бабушка за ней смотрела. Только тоже долго не выдержала. Кому понравится родную дочь в таком состоянии видеть? Вот сердце и не выдержало: умерла.

Постороннему человеку могло показаться, что Миша говорил о страшной трагедии буднично и почти равнодушно, но Аня понимала: стоит ему проявить слабость, стоит действительно вспомнить о том, как это больно и страшно, он и сам может провалиться в депрессию и истерзать свое сердце. А для этого сердца не желала Аня ничего иного, кроме счастья. Потому и слушала его спокойно, деловито, без охов и вздохов. Понимала одно: для того, чтобы стать действительно полезной, необходимо знать истинную причину трагедии. Поэтому попросила, ласково тронув его за руку:

— Расскажи мне.

— О чем? — Он делал вид, что не понимает. И она настояла:

— О ком. О Леночке.

И он рассказал о маленькой девочке, родившейся инвалидом. О девочке, которая была послана свыше для того, чтобы подарить матери два года счастья, а затем забрать его с собой.

— Знаешь, Ань, я теперь даже не знаю, каких людей на самом деле считать нормальными. Конечно, я не могу судить, какой Лена могла бы вырасти. Знаю, она не смогла бы ни хорошо читать, ни внятно говорить, да и считать, наверное, не научилась бы. Но в одном я уверен: она никого не смогла бы обидеть. А человек, не способный на зло, видится мне нормальнее остальных. Во всяком случае, я точно могу тебе сказать: даун — это не диагноз, а иная и, возможно, лучшая жизнь. Да, они вызывают непонимание, недовольство и раздражение окружающих, но, по-моему, самое главное не иметь всего этого внутри себя. А моя сестренка была самой доброй на свете. Она улыбалась, протягивала ручки, все время складывала губки бантиком, выпрашивая поцелуй. Она всех нас заразила своей добротой. Если бы она осталась жива, вряд ли изменилась бы, так бы и осталась наивным ребенком. Да, наивным и беспомощным, но любящим весь мир. Но вышло по-другому.

Он замолчал. Замолчал тяжело, нехорошо. Надо было собраться с духом, чтобы заговорить об этом, как о чем-то постороннем, не мучаясь вопросом: почему это случилось со мной?

Это потом, через много лет, смертельно больной священник будет уверять Михаила в том, что происходящим в жизни событиям не следует задавать подобный вопрос. У них надо интересоваться, зачем и для чего они происходят. Но и тогда Михаил не проникнется этим советом. Что уж говорить о совсем молодом человеке, требующем от мира всего только самого лучшего, позитивного и радостного? Он так и не мог смириться с тем, что вышло так, как вышло.

— А как вышло? — осторожно спросила Аня.

— Вышел острый фиброз, редкое генетическое заболевание. Опухоли вырастали гроздьями то в одном месте, то в другом и, в конце концов, просто пережали жизненно важные органы. Медицина бессильна.

Он вновь замолчал. Молчала и Аня. Миша понимал, что она борется с искушением сказать то, что принято говорить в тех случаях, когда умирает человек, являвшийся обузой для всех остальных. Может, и хотела сказать, но не сказала, и он был благодарен жене за это. Это означало, что она поняла: в их случае Лена была не обузой, а лучиком солнца, который должен был освещать его матери всю ее будущую жизнь.

— Мама словно потухла. Вот была в ней жизнь — а потом раз, и нет. Совсем нет, понимаешь?

— А папа? — Снова робкий вопрос.

— Нет у меня никакого папы! — неожиданно грубо буркнул Миша и отвернулся. — Не знаешь, где моя сумка? Мне на работу надо.

— Как всегда, в коридоре, — спокойно ответила Аня.

Проявилась непонятно откуда взявшаяся женская мудрость. Она интуитивно чувствовала, когда необходимо переждать, отступить, затихнуть, а когда стоит обидеться или настоять на своем. Сейчас не стала ни настаивать, ни обижаться — и, конечно, через какое-то время услышала ответ на свой вопрос.

Смерть маленькой дочери стала непоправимым горем, но Мишина мама нашла бы в себе силы пережить это, если бы чувствовала хоть малейшую поддержку мужа. Но «этот человек» (именно так, и никак иначе, называл его теперь Михаил) не думал и не хотел думать ни о ком, кроме себя.

— Он всю жизнь меня терпеть не мог.

— Почему?

— Тебе ли об этом спрашивать…

— Моя мать меня просто не замечает. Но она никого не замечает, кроме себя. Она просто равнодушна — это да. Но все-таки я не могу обвинить ее в ненависти.

— Что ж, может, ты и права. До появления Лены я чувствовал постоянный негатив от «этого человека», а когда она родилась, он как-то успокоился и стал относиться ко мне безразлично. Знаешь, будто обрел желаемое и угомонился. Но когда ее не стало, он словно взбесился. В каждом его взгляде, в каждом жесте, в каждом движении читалось: почему он жив, а Лены нет?

— Странно, Миш. Так любить одного ребенка и ненавидеть другого… Я уверена, если бы моя мама родила десятерых, она бы всех по-прежнему не замечала. До сих пор не знаю, каким чудом я-то на свет появилась.

Муж пожал плечами:

— Может, потому, что она больная была, поэтому он ее так любил.

— Не объяснение.

— Согласен. Сейчас-то у него совершенно здоровая девочка.

— У тебя есть сестра?

— Я ее никогда не видел. Понимаю, конечно, она не виновата ни в чем, но это ее так хотел «этот человек» и своим желанием добил мою маму. Он так мечтал о детях… Мечтал не тайно и безнадежно, понимая, что возраст, что упущено время, что так сложилась жизнь, а цинично и открыто. Так и говорил маме: «С тобой так и помру старым дубом, а хочется еще кленом побыть. Родить ты никого не сможешь — дело понятное, так что не обессудь, дорогая, пойду я туда, где мечта моя станет явью, а чем твоя душа успокоится, мне начхать».

— Так и сказал «начхать»?

— Да какая разница, сказал, не сказал… Главное, он так поступил: ушел от матери — и поминай как звали. А она его любила до потери пульса, точнее, до потери сознания, — поправился Миша, помрачнев. — Я потом вспомнил, что была еще одна история, когда он на сторону засобирался. Так мать тогда месяцами на кровати лежала, в потолок уставившись. А потом ничего, встряхнулась как-то, приободрилась. На работу устроилась. Это я потом понял: она Ленку решила родить. Не знаю уж, почему раньше не рожала. Проблемы, кажется, были. Но ведь бывает так: десять лет ничего, а потом раз, и случилось. Наверное, она просто очень сильно захотела. И подействовало: удержала, вернула и дочку родила. А теперь что ей было делать? Она снова легла на диван. Может, просчитывала какие-то варианты, искала способы снова завладеть им. А когда не нашла…

— Разве так можно? — не удержалась Аня от комментариев.

— Как?

— Сойти с ума из-за мужчины… Нелепость какая-то.

— Слепая любовь. — Другого более или менее разумного ответа у Миши не было. Как, впрочем, не было у него никогда ответа и на другой вопрос: — И что она в нем нашла?

— Химия, — откликнулась Аня.

— Что «химия»?

— Ну, вот это: двое видят друг в друге что-то, незаметное для других. А остальные недоумевают по этому поводу.

— Мне все равно, как это называется: химия, физика, биология…

— Жизнь, Мишенька. Это просто жизнь. — Аня секунду подумала и добавила: — И любовь.

— Больная любовь какая-то. Неправильная.

— У нас с тобой будет правильная, — искренне пообещала девушка.

— Какая?

— Счастливая.

Она и была счастливой. Сколько? Кому-то десять лет покажутся мгновением, а для иных обернутся вечностью.

В то первое десятилетие ни у Миши, ни у Ани не было причин обижаться на судьбу. Он обнаружил, что работа на телевидении начала приносить не только средства к существованию, но и моральное удовлетворение. В отличие от временного, но уже казавшегося бесконечным застоя в кинематографе, в Останкине теплилась жизнь: снимали сюжеты, писали программы, а главное — слушали и воспринимали новые идеи. Здесь приветствовалось творчество, особенно молодое: готовность работать и днем и ночью без сна и отдыха.

Михаил оказался как раз из таких: упорных, смелых, знающих и видящих цель. Он всегда хотел быть творцом, а не просто приглашенным режиссером, мечтал о своих сценариях. Он хотел быть создателем и владельцем продукта. И если таким продуктом из-за творящегося в государстве хаоса не могла стать кинокартина, то не было никакого резона не предпринимать никаких шагов в другом направлении.

Увидев «Что? Где? Когда» и возвратившийся на экраны «КВН», посмотрев только «Брейн-ринг» и «Звездный час», Михаил решил, что таким новым продуктом станет телевизионная программа. Дело оставалось за малым: придумать канву. Популярность приобретал жанр ток-шоу. Кроме того, появились передачи, посвященные закрытой прежде теме сексуальных отношений. И по-прежнему огромный интерес у народа вызывали нескончаемые «Санта-Барбары» и «Дикие Розы».