Исповедь старого дома - Лариса Райт

— «Белая береза под моим окном»? — переспросила женщина.

— Что-то вроде.

— Нет, это точно не про нас.

— Но вы хотите, чтобы комната нравилась прежде всего дочери, а не вам, правильно?

— Да-да, конечно, — хором согласились клиенты.

— Тогда кантри придется исключить. Можем обойтись без излишеств вроде шедевров архитектуры, но поискать все же в урбанистическом направлении.

— Что же делать? — расстроилась женщина.

— Не переживайте! Я подумаю и пришлю вам возможные варианты. Как с вами можно связаться?

Мужчина вытащил из внутреннего кармана пиджака визитку:

— Вот, пожалуйста.

Анна прочитала указанную должность. Единственным понятным оказалось слово «директор». Остальное (мерчендайзинга, брендирования и отдела футурологического маркетинга) было вроде написано русскими буквами и даже имело смысл, но все вместе не складывалось в голове Анны в хоть сколько-нибудь разумную надпись. «По крайней мере, он далек от мира искусства». Единственный вывод, который она поспешила сделать и который пришелся ей по душе.

— Мне понадобится несколько дней, максимум неделя, — объявила Анна заказчикам. Они тут же встали, засобирались к выходу. — Подождите, самое главное забыла спросить: детская нужна в квартире или в доме? Вы за городом живете?

— Ой, что вы? — махнула рукой женщина. — Мы бы с удовольствием, но Светочка же школьница. По пробкам не наездишься. Так что пока мы по Чехову: «В Москву! В Москву!»

«В Москву! В Москву!» — зазвенело в ушах Анны раскатистое эхо.

— В Москву? В Москву?! — десятый раз неверяще переспрашивала бабушка. — Но что я там буду делать?

— То же, что и здесь. Вытирать Нуке сопли, — откликнулась мама, снимая с полки очередную статуэтку, заворачивая ее в газету и убирая в чемодан. — Мам, ей в школу пора, — она кивнула на тихо замершую в углу девочку.

Аня боялась дышать. А вдруг мама послушает бабушку? Вдруг передумает? Что, если оставит их здесь, и придется еще лет десять слушать перешептывания за спиной:

— Это ведь дочка самой…

— Что вы говорите? А я ее тут никогда и не встречала.

— Да она носа почти не кажет. Что ей здесь делать-то?

— Да уж, не королевское это дело — каблуками грязь месить.

— Жалко девочку.

— Жалко.

— А папаша-то есть?

— Бывает какой-то. Чудной.

— Отчего же?

— То на катере девку катает с бешеной скоростью, то заставляет по полю бегать и сам за ней скачет с камерой на плече.

— А зачем ему камера?

— А бес его знает! Тоже поди из этих, из киношных.

— Наверное. Ох, жалко девку!

— Жалко.

Аня эти сплетни ненавидела. Отчасти за то, что они были истинной правдой. И сознание того, что ее действительно можно и нужно жалеть, делало существование невыносимым. Невнимание матери и прилюдные вздохи бабушки сделали свое дело: Аню, не таясь, называли сироткой и взрослые, и ребятня. Только теперь, понимая значение слова, она не могла принять такого обращения. Взрослым грубила, ровесникам отвешивала тумаки. Ходила с синяками, но с высоко поднятой головой. Старалась изобразить равнодушие и рыдала ночами в подушку. Много ли силы воли у маленькой девочки? Она держалась, но из последних сил — и мысль о том, что совсем скоро ей придется оказаться со своими обидчиками в одном классе, в стенах которого не скроешься ни от насмешек злючек, ни от жалостливых взглядов добряков, не давала покоя и заставляла надеяться на то, о чем она и мечтать не смела.

Мама приехала совершенно неожиданно. С момента последней встречи прошло не больше месяца, а такими частыми визитами она их прежде не баловала. Не зашла, а влетела. И не с усталым видом, а с игривой, даже радостной улыбкой на лице. И не бросила мимоходом равнодушное «Привет. Как дела?», а взъерошила Ане волосы и даже чмокнула в щеку — невиданная нежность!

— Что стряслось-то? — охнула бабушка, тоже пораженная этим невиданным ранее фейерверком.

А мама все продолжала смеяться. Ничего не объясняя, сняла с антресолей чемодан, открыла шкаф, начала вынимать оттуда вещи.

— Времени мало. Завтра приедет Серж с машиной.

Аня не удержалась: прыснула. Манера мамы называть всех чудными именами и веселила ее, и вызывала в то же время жгучую неприязнь. Чего только стоило это ее вечное «Нука»!

— Почему мама меня так называет? — спросила она как-то бабушку.

— Так по имени ведь.

— По имени?

— Ты же у нас Анук, не знаешь разве?

Аня помотала головой, переспросила, пробуя диковинное имя на вкус:

— Анук?

— В честь французской актрисы Анук Эме. Уж больно она твоей маме нравилась, да и меня она все попрекала. Говорила: «И где только вы такое имя отыскали, Алевтина? С ним не на сцену надо выходить, а в хлеву корячиться». Глупо, конечно. Имя красивое, оно и на сцене звучит, да и в хлеву ни с каким не грешно копаться. Да свою-то голову не приставишь. Хотела она тебя назвать по-особенному — так и сделала. А мне что? Анук так Анук. Сказанного не исправишь.

— Не исправишь? — Аня хоть и маленькая, но смекалистая. Понимает, что бабушка так ее в свою угоду зовет.

— Ладно, девка, не береди душу.

— Бабуль, а она красивая?

— Кто?

— Анук эта?

— А-а-а. Да, очень.

— Тогда хорошо.

Аня все ждала, когда же ее назовут именем знаменитой француженки. Но мать приезжала и начинала понукать: «Нука, отойди! Нука, не лезь! Нука, отстань!» И тогда:

— Бабушка, я буду Аней, ладно?

— Что значит «буду»? Ты у меня Аня и есть.

— То у тебя, а то вообще. Я буду вообще Аней.

— Ну, будь. Отчего же не быть-то?

И стала. Для всех и всегда, кроме матери. А папа был просто Сережей. Или Сережкой. Или Серым, как называли друзья. Или Сереней, как ласково его называла бабушка в благодарность за хорошее отношение к внучке. И только мама томно, выразительно и тягуче произносила: «С-е-ерж». И он откликался, так же, как Аня, чувствовал: «Спорить — себе дороже».

Теперь Серж должен был приехать с какой-то машиной. Мама была веселая, словно порхала по дому, хватала вещи (Анины вещи), бросала их в чемодан и даже что-то напевала. Потом вдруг остановилась посреди комнаты, обернулась к дочери и цыкнула недовольно:

— Что стоишь как вкопанная? Давай собирайся!

— Куда собираться-то, Аль? — вышла из оцепенения бабушка.

— В Москву. Какие же вы непонятливые!

Анино сердце сильно заколотилось. Она вихрем пронеслась по дому, хватая скакалки, мячи и кубики и бросая их в чемодан, а потом застыла в углу, прижав к груди единственную свою мягкую игрушку. Его звали Бобик. У него было надорвано одно ухо, а правая пуговица глаза болталась на длинной ниточке. Но он был самым лучшим и самым любимым, потому что его привез папа и сказал:

— Держи. Это немецкая овчарка. У нас такая же в кино снималась. Считай, что это ее щенок.

Аня так считала. Любила игрушку и не расставалась с ней. И теперь крепко сжимала в руках своего Бобика, страшно боясь, что мама возьмет и послушает бабушку.

Страхи были напрасными. Мама никого и никогда не слушала, кроме себя. Не было на свете такого человека, который бы заставил ее свернуть с намеченного пути. А путь был теперь один: в Москву.

— Нельзя ей здесь оставаться, — твердила мама. — Ты хочешь, чтобы она всю жизнь, как ты, говорила: «Чавой-то»? Что обо мне люди скажут?!

— Тебя только и волнует, что о тебе скажут. А наши желания, мысли, слова — пустяки.

— Едем, и точка.

И они поехали. Аня — радуясь и предвкушая, мама — довольная исполнением выполненного плана, бабушка — расстроенная и взволнованная: большой город заранее пугал ее и заставлял то и дело повторять: «Как же я там буду жить?»

— Не понравится — вернешься в деревню, — «успокаивала» ее дочь.

— В какую деревню? Дом давно колхоз забрал.

— В Комарово поедешь.

— А за Анюткой кто же смотреть будет?

— Не маленькая — сама справится.

— Как же сама-то? — пугалась бабушка и затихала на время, но потом снова начинала охать и причитать.

Мама злилась, говорила коротко:

— Считай, что временно едешь. Я же сказала: «Не понравится — вернешься».

— Временно?

— Временно.

Оказалось навсегда. Возвращаться очень скоро стало некуда. Комарово мать продала при первой же возможности, объяснив это незамысловатым «далеко мотаться». Бабушка пробовала возражать и что-то говорить о свежем воздухе для ребенка, но у матери и на это был готовый ответ:

— На море поедете, а потом в пионерлагерь Нуку отправлю.

— В лагерь? — ужасалась бабушка. — Она же маленькая!

— Ничего не маленькая. Там все такие же, как она.

Аня немедленно приготовилась бежать в лагерь, где, как ей казалось, ее ждут такие же заброшенные, как она, актерские дети, которых провожают жалостливыми взглядами и называют при живых родителях «сиротами». На деле все оказалось иначе. Ребята писали домой письма и получали ответы, у костра наперебой вспоминали веселые истории из киноэкспедиций, в которые их брали родители, делились впечатлениями о театральном закулисье. И только Ане сказать было нечего.