Исповедь старого дома - Лариса Райт

Аня следила за тем, как вода и тряпка превращают просто чудесные туфли в недосягаемо божественные, и просила, указывая на них дрожащим пальчиком:

— Можно?

— Еще чего! — тут же фыркала мама. — Каблуки сломаешь.

— Дитя голову расшибить может, а ты про каблуки талдычишь! — сердито вмешивалась бабушка, чем подставляла голову под град протестов:

— Мама! Я тебя просила разговаривать нормально. Здесь же не колхоз, а культурная столица СССР, между прочим. И какая разница, почему ей нельзя брать мои туфли, голову она расшибет или каблуки: какая разница!

Туфли немедленно убирались в шкаф, а из сумки выуживалось очередное чудо дизайнерской мысли: босоножки на пробковой танкетке с толстыми тканевыми ремешками. Мать ловко вставляла в них аккуратные маленькие ступни. Из-под ремешков выглядывали пальчики с ногтями, выкрашенными в ярко-красный лак. Женщина вытягивала ногу и любовалась эффектным зрелищем, покачивая в такт движениям ступни головой.

Качала головой и бабушка. Вздыхала, и сокрушалась, и ворчала:

— Разницу раки съели.

Мама на упреки внимания не обращала. Скручивала свои густые темные волосы в тугой узел на затылке и объявляла:

— Пойду купаться.

— И я, — тут же радостно хлопала в ладоши Аня.

Губы матери кривились в недовольной гримасе:

— Дома сиди!

Детский подбородок дрожал от обиды, нос хлюпал, а на глазах выступали слезы.

— Возьми девчонку-то, — вступалась бабушка.

Мать брала, но всю дорогу до залива и обратно хмурилась и обиженно молчала. Молчала и Аня, неизвестно почему чувствовавшая себя виноватой. И так неприятны были эти совместные вынужденные прогулки, что проситься на них девочка вскоре перестала.

Да и некого было просить. Мама наезжала с неожиданным визитом раз в несколько месяцев, задерживалась на пару дней, чтобы, как она выражалась, «отдохнуть от суеты» и снова исчезнуть на неопределенный срок.

Порой визит ограничивался несколькими часами, а то и минутами:

— Беги, сиротка! Мамка твоя приехала, — зычно звала Аню соседка.

Пятилетняя Аня бросала веселую игру в чехарду и мчалась так быстро, насколько позволяли ноги.

Бежала, не останавливаясь, не переводя дыхание, но все равно опоздала. Матери и след простыл. Вместо нее посреди комнаты стоял темно-коричневый ящик на треноге.

— Чавой-то? — пнула она треногу.

— Телевизор, — важно ответила бабушка. — Будем с тобой теперь, как городские, идти в ногу со временем.

И пошагали. Включали телевизор, звали соседей. Смотрели съезды каких-то непонятных депутатов, смеялись над «дорогим товарищем Брежневым», детвора набивалась к Ане на «Спокойной ночи, малыши!». Но больше всего любили художественные фильмы. Аня тоже любила и смотрела, затаив дыхание, боясь пропустить хоть слово, потому что верила: актриса в телевизоре смотрит только на нее и общается только с ней.

Однажды спросила бабушку:

— А когда ее оттуда отпустят?

— Кого?

— Маму. Из телевизора.

— Можно подумать, ее там кто-то насильно держит, — нахмурилась пожилая женщина.

— Она сама там хочет сидеть? — удивилась маленькая Аня. — А ей не больно?

— Ей-то нет. А другим несладко. — Бабушкины намеки оставались, конечно, за гранью детского понимания. Аня приняла только одно: мама живет в телевизоре и ни за что не желает оттуда вылезать.

— Я, когда вырасту, тоже туда залезу.

— Тебе-то зачем?! — схватилась за сердце бабушка.

— К маме хочу, — честно признался ребенок, а пожилая женщина поспешила скрыть подступившие слезы, погладила девочку по голове:

— Сиротинушка ты моя!

Аня тогда не поняла ни причины бабушкиных слез, ни странного названия «сиротинушка». Позже поинтересовалась:

— Почему меня сиротой называют? У меня родители есть.

— Где они есть-то? — вздохнула бабушка. — В телевизоре?

В телевизоре мама появлялась гораздо чаще, чем в реальной жизни.

— Почему ты не приезжаешь чаще? — иногда выговаривала бабушка. — Девчонка совсем извелась, ждет ведь.

— Мама, меня ждут сотни людей. И потом, ты же знаешь, мы живем в Москве. Оттуда не наездишься, — отбрыкивалась дочь и, дабы избежать дальнейших нотаций, обращалась к ребенку: — Смотри, Нука, что мы с папой тебе купили.

Из сумочки вынималась простенькая игрушка: резиновый мячик, пластмассовый совок или скакалка — что-то, что можно купить на бегу в последний момент, не выбирая, не выискивая и не стараясь угодить.

Аня всегда вежливо благодарила и даже улыбалась, хотя ей гораздо больше хотелось бы увидеть отца, а не его ничего не значащие подарки. Но она не решалась проявлять любопытство. Знала: мать церемониться не станет. Чуть что не по ней, взбрыкнет хвостом и уедет, только ее и видели. И потом ходи, скучай полгода в ожидании следующей встречи.

Аня молчала. Бабушка иногда проявляла решимость и укоризненно ворчала:

— Нечего девке зубы заговаривать да игрушками голову морочить!

А однажды добавила:

— Привезла бы лучше папаньку, если он есть, конечно.

Аня эту фразу слышала и потом никак не могла понять, как же нет папы, если подарки от него привозились исправно. Папа действительно был. То ли подействовало бабушкино недоверие, то ли была какая-то иная причина, но через какое-то время к ним на порог шагнул неизвестный мужчина, гаркнул «Здрасте», зыркнул на девочку черным глазом и спросил строго:

— Ты, что ли, Нука?

— Я Аня.

— Аня? Мне по-другому докладывали. Ладно, Аня так Аня. Ну, — и он вдруг широко улыбнулся: — Будем знакомы, Аня, — и протянул ей большую ладонь.

— Будем. — Маленькие детские пальчики юркнули внутрь широкой мужской руки. — А ты кто?

— Я? Ну… Вроде как папа твой.

Папа оказался высоким симпатичным смешливым дядькой. Он щекотал Аню, подкидывал к потолку и не возражал против совместных купаний. Приезжал тоже редко, но время проводил с пользой для ребенка, а не для себя. Каждый визит оборачивался праздником и запоминался чем-то особенным.

Вот они идут к заливу, и Аня еще с берега замечает на волнах катер. Она не успевает ни спросить ничего, ни удивиться неизвестно откуда взявшейся моторке, как отец уже вскидывает вверх руку и кому-то машет. Катер откликается тремя призывными гудками, а папа, радуясь, как ребенок, обращается к Ане:

— Прокатимся?

И вот она уже стоит у бортика, ловит соленые брызги, щурится от солнца, визжит на крутых поворотах и заливисто хохочет от такого незнакомого и небывалого прежде ощущения счастья.

Еще ходили в лес. Аня все больше старалась углядеть какой-нибудь гриб, не пропустить ягоду или собрать красивый букет. Отец же все больше смотрел вверх: туда, где сквозь ветви сосен на поляны и опушки пробирался солнечный свет. Он часто останавливался, крутил головой и говорил:

— Гляди-ка, Анюта, какая чудная перспектива. Отличная натура, просто замечательная: живая, неподдельная. Ничего придумывать не надо, ничего выставлять специально. Бери камеру и снимай.

— Какую камеру? — спросила тогда Аня.

— Да любую, — пожал он плечами.

В следующий раз он явился с огромным тяжеленным чехлом, из которого достал затейливый механизм с какими-то ручками, колесиками и огромной линзой:

— Вот она, камера. Только смотри, Анюта, аккуратнее. Сломаешь — век не расплатимся. Я ее на пару часов позаимствовал с площадки, чтобы тебя поснимать.

— А ты умеешь снимать?

Ане уже шесть, и она понимает, что люди все-таки не сидят в телевизоре, а появляются там благодаря какой-то загадочной пленке.

— Вот чудак-человек! Я же оператор. Киношку любишь смотреть?

Аня озадаченно кивнула.

— Вот я и снимаю эпопеи всякие.

— Актеров снимаешь?

— Ага.

— И маму?

— И маму. Только сейчас мы с ней на разных картинах работаем. Ну, давай, меньше слов — больше дела. Становись-ка.

Аня любила пересматривать эту пленку. Ей нравилась смешная маленькая девчонка с растрепанными волосами и облупившимся носом, которая бежала по полю за бабочками, что-то кричала и звонко смеялась, будто все ее детство было таким же беззаботным и безоблачным, как эти несколько заснятых для истории мгновений.

Поле, лес, залив, сильные, ласковые руки отца, несущаяся по полю девчонка, почти не знакомая с матерью, и вынимающая из печки румяные пирожки бабушка — вот то сочетание людей и событий, которое представлялось Анне деревенским стилем. А мебель? Мебель она тоже помнила, но была это простая кровать, два стула и стол, непримечательные и неинтересные, да и стиля в них не было никакого.

— Вы же сказали, что ваша девочка не слишком любит природу? — обратилась Анна к заказчикам.

— «Белая береза под моим окном»? — переспросила женщина.

— Что-то вроде.

— Нет, это точно не про нас.

— Но вы хотите, чтобы комната нравилась прежде всего дочери, а не вам, правильно?