Одиночество зверя - Пётр Самотарж

— Нас вместе с ним однажды арестовали, — гордо поведала подружка.

— Вдвоём? — сухо уточнила Наташа, оскорблённая этим «вместе».

— Нет, конечно. Человек десять. Устроили небольшой пикет перед Думой во время дебатов по закону о борьбе с экстремизмом. Лёнька тогда здорово разозлился, услышал трансляцию выступления Орлова и сразу сорвался с места, как по команде.

— Бросил клич, и ты откликнулась?

— Нет, просто на ходу крикнул, что вернётся завтра, выхватил из кучи плакат и убежал. Ну, а я за ним. И ещё несколько человек.

— Все присутствовавшие?

— Нет, но большинство. Так испугалась, даже дышать не могла.

— Когда испугалась? При аресте?

— Нет, тогда уже почти веселилась, так прикольно получилось. А вот первый шаг сделать — страшно. Прямо коленки тряслись. Даже трудно сказать, чего именно боялась. Я ведь не раз видела ребят после арестов — помятые, конечно, но вовсе не замученные до полусмерти. Наоборот, гордые и весёлые.

Подружка принялась рассказывать о пикете у входа в Думу, и Наташа слушала её со смешанным чувством. Она не хотела за решётку, даже на несколько часов, но стоять рядом с Худокормовым перед полицейскими рядами — хотела. В отдельные моменты она начинала воспринимать рассказ как повествование очевидца о ней самой. Подружка говорила «я», а Наташа видела себя, сначала с развёрнутым плакатом, потом в омоновском автобусе с зарешёченными окнами.

— Тебя били? — осторожно поинтересовалась она.

— Так, потолкали, пошвыряли, по асфальту потаскали.

— А его? — Наташа испугалась за свой голос, предательски подсевший в момент вопроса, словно Худокормова задержали только что, а не несколько лет назад.

— Его — тоже. Он ведь не террорист какой-нибудь и не боевик, с ОМОНом не дерётся. Говорит — занятие для дубовых голов. Никакой пользы для дела, только уйма материала в руках у власти для доказательства опасности, которую представляет оппозиция для общества.

— Несанкционированный пикет — тоже ведь нарушение закона.

— Это уже проблема закона. У нас есть конституционное право высказывать своё мнение вслух и прилюдно, а не у себя на кухне, среди родных и близких.

— Всё равно, ведь нужен какой-то порядок. Не может любая группа в сотню человек по своему желанию перекрывать улицы. Тогда хаос начнётся.

— Если власть будет соблюдать Конституцию, не будет никаких шествий в защиту конституционных прав граждан.

— Всегда найдутся недовольные чем-нибудь.

— Ты когда-нибудь слышала о разгонах демонстраций в Швейцарии или в Голландии?

— Нет, но в Германии и в Америке — сколько угодно.

— В Америке разгоняют иногда пикеты из десятка человек, а в Германии разве что анархисты под первое мая войну с полицией учиняют. Идеи их не волнуют, их цель — подраться и продемонстрировать свою революционность.

— Вот и ваш пикет из десяти человек разогнали, как в Америке.

— В Америке не бывает пикетов против рассмотрения в Палате представителей законопроектов о запрете думать не так, как хочется правительству. Под экстремизм наши ручные суды ведь могут подвести любое критическое высказывание, какое прикажут. Формулировки расплывчатые, оставляют уйму пространства для творческой фантазии. Лёнька любит говорить: половина текста щедринской «Истории одного города» годится сейчас для злободневных лозунгов, и все они попадают под закон о борьбе с экстремизмом. На что мы потратили сто с лишним лет?

— И ваш пикет мог бы что-нибудь изменить?

— Нет, но хочется иметь чистую совесть. Если у меня будут дети, смогу им рассказать, что в молодости не сидела без дела.

— И про пикет расскажешь?

— Пикет? Если вспомню. Не такое уж и великое событие, сама понимаешь.

— Но это же твой первый арест.

— Не первый же поцелуй, зачем его помнить. Но, если честно, вспомнить радостно. Просто распирает чувство причастности.

— Причастности к чему?

— К важному делу. К судьбе страны. Громко звучит, конечно, но я тебе по секрету говорю. Не станешь трезвонить про мою манию величия?

— Трезвонить не стану, но хочу понять. Во время пикета ты радовалась?

— Понимаю, глупо звучит, но не могу придумать другого слова. Скажу «испытывала счастье», так ты меня окончательно в сумасшедшие запишешь. Непонятное такое ощущение, странное. В груди щемящее чувство, словно после хорошего стихотворения или фильма. Будто хорошенько выплакалась, и мир сквозь слёзы выглядит красивым.

— А в автобусе? — с болезненной настойчивостью интересовалась Наташа.

— В автобусе? Ничего. Там уже всё прошло, обыденность началась. Я стала кричать в окно журналистам об ущемлении свободы собраний, а Лёнька просто сидел и молчал. Потом остальных к нам затащили, и мы поехали в участок.

— Ты на него смотрела тогда?

— Так, мельком. Я разошлась не на шутку, совсем взбесилась. Наверное, нервная реакция. А ты почему спрашиваешь? Какая тебе разница, смотрела я на него или нет? — заподозрила неладное подружка. — Тоже втюрилась?

— С чего ты взяла? И что значит «тоже»? Интересно просто.

— Раз тебе только про Лёньку интересно, значит именно втюрилась. А тоже — потому что ты у нас не одна такая впечатлительная. Могу навскидку парочку твоих соперниц назвать. Только они к нему не подойдут никогда, издали млеют. А ты?

— Я? Во-первых, я не млею. Во-вторых, зачем мне твои соперницы.

— Они не мои соперницы, а твои. Я по нему не сохну, мне за дело обидно.

Наташе доводилось видеть Худокормова на демонстрациях. Он действовал спокойно, взвешенно, без истерики. Деловито организовывал колонны, вёл переговоры с руководством и с полицией, ни на секунду не повышая голоса. Казалось, он делает обыкновенную рутинную работу, но никто не сможет ему помешать или отговорить её делать. Тихий, упорный, непобедимый, он стоял в сторонке с обыкновенным будничным лицом и отвечал на вопросы организаторов так, словно просил их сбегать за молоком в ближайший магазин. Наташа могла представить его и в омоновском автобусе с таким же лицом, и не удивлялась словам подружки. Она просто жалела о позднем знакомстве.

— Я на него вовсе не претендую. Просто интересный человек. Не такой, как все.

— Вот именно. И я о том же. Обыкновенный человек в неординарной ситуации.

В дверь больше никто не ломился, телефон тоже замолчал, Цезарь успокоился и прибежал в ванную с выражением глубокого удовлетворения и чувства выполненного долга на бородатой физиономии, но теперь замурлыкал вдалеке мобильник. Прервав свои занятия, Наташа вернулась к себе и вытащила телефон из чехольчика — звонила мать.

— И до неё уже новость дошла, — раздражённо подумала жестокая дочь и выключила бесцеремонное средство связи. Всё-таки, двадцать первый век принёс человечеству новую степень несвободы. Теперь любого можно настигнуть везде, в любой момент времени. Если не отвечаешь — проявляешь невежливость. А тот, кто звонит в неподходящий момент — вежливый? Должен он понимать простые вещи? Например, право на одиночество. Невозможно жить в общем бараке, всегда не виду, нужно время от времени прятаться в норку, известную только тебе.

Похоже, жизни сегодня уже не будет, пора уходить. Выспаться опять не удалось, но снова лечь и добрать упущенные часы теперь не получится. Беспощадные и безответственные люди ждут от неё безупречного служения им, а она не желает. Пусть удивляются, возмущаются, жалуются на неё знакомым и соседям, она всё равно не почувствует охоты жертвовать собой ради чужой выгоды или удобства. Почему важны желания всех окружающих людей, а её собственные чаяния ничего не значат?

Вот Лёнька, например, не скрыл своего удивления её упорством, когда она несколько часов под дождём честно раздавала прохожим листовки. Не стал выяснять, действительно она их распространила, или выбросила в ближайший мусорный бак, а безоговорочно поверил. И правильно сделал — она совершенно не кривила душой, хотя в кроссовках хлюпала вода, а футболка неприлично облепила тело. Зонт не помогает от косого дождя, а бегущие от небесных потоков прохожие не слишком интересуются политикой, но она честно стояла на порученном ей углу у выхода из метро и представляла, как доложит Худокормову о выполненном поручении, а он удивится и похвалит её за стойкость.

— Ну, ты даёшь! — только и сказал тот. — Молодец.

Произнёс несколько скупых слов и вернулся к прежним занятиям, но он обратился лично к ней, что случалось нечасто, и Наташа запомнила. Память ей только мешала — снова и снова обращать на себя его внимание она не хотела из опасения насмешек очевидцев. За свою жизнь она привыкла к своей незаметности, и вдруг оказаться в центре внимания по унизительному поводу не желала. Предмет лирических страданий не заговаривал с ней после описанного случая ни разу, она даже видела его не каждый день и временами замечала вечером полное отсутствие мыслей о нём. Подобные открытия всегда производили на неё смешанное впечатление боли и облегчения, словно удалось вытащить огромную занозу. Но первая эмоциональная вспышка быстро сменялась глухой тоской. На кого ей жаловаться и кого обвинять, если она сама не способна хранить верность и радуется своей пошлой забывчивости?