Одиночество зверя - Пётр Самотарж

Произнёс несколько скупых слов и вернулся к прежним занятиям, но он обратился лично к ней, что случалось нечасто, и Наташа запомнила. Память ей только мешала — снова и снова обращать на себя его внимание она не хотела из опасения насмешек очевидцев. За свою жизнь она привыкла к своей незаметности, и вдруг оказаться в центре внимания по унизительному поводу не желала. Предмет лирических страданий не заговаривал с ней после описанного случая ни разу, она даже видела его не каждый день и временами замечала вечером полное отсутствие мыслей о нём. Подобные открытия всегда производили на неё смешанное впечатление боли и облегчения, словно удалось вытащить огромную занозу. Но первая эмоциональная вспышка быстро сменялась глухой тоской. На кого ей жаловаться и кого обвинять, если она сама не способна хранить верность и радуется своей пошлой забывчивости?

Постепенно Наташа и сама обнаружила тех нескольких девчонок, на которых ей намекала подружка. Они тоже не толклись постоянно возле Худокормова, но время от времени украдкой бросали на него красноречивые взгляды, приглашали попить чайку с принесёнными из дома вкусняшками собственного производства — вроде бы всех присутствующих в офисе, но в быстром повороте головы читался реальный адресат приглашения. Наташа ничего не умела готовить лучше матери, но завлекать молодого человека с помощью материнского кулинарного искусства считала недопустимым инцестом. Она постаралась для начала освоить простенькие пышки без начинки, и они у неё стали замечательно получаться. Жадная и голодная публика расхватывала их мгновение ока, Худокормов к столу не спешил, и ему ничего не доставалось. Наташа переживала немыслимые терзания, но возвысить голос укора и придержать для него несколько штучек не могла. Обвинять товарищей нельзя — все слышали объявление, кто захотел, им воспользовался. А он, выходит, не захотел? И потом снова не захотел, и ещё раз не захотел? Если бы он никогда не ел ничего мучного, он могла бы учесть опыт, но он не раз ел чужие пирожки и булочки, она сама видела. Выходит, он не хочет есть именно её конкретные пышки? Но он ведь ни разу их не попробовал и не может знать их вкуса. Получается, он не ест их именно потому, что их принесла она? Надо видеть в его поведении нежелание выдать интерес к ней или неприкрытую брезгливость? Возможно, она сильно недооценила свою уродливость?

— Опять не вышло? — полушёпотом посмеивалась подружка, а Наташа смотрела на неё убийственным взглядом и молча требовала заткнуться. — Ничего страшного, бывает. Ты попробуй что-нибудь другое. Сладкий пирог или торт, например. Сладкое он всегда ест. Мужикам ведь всё можно, они только под страхом смерти начинают к еде приглядываться.

Мобильник настырно пиликал и нудными порывами вибрировал, на мониторе светилось слово «Мама». Непослушная дочь выключила надоедливый аппарат и стала одеваться — нужно уйти из дома, пока под дверью никого нет.

Глава 16

Директор ФСО в президентском кабинете чувствовал себя не в гостях и не на ковре у начальства, а в горячем цеху своего, никому во внешнем мире не заметного, но критически важного для страны тихого производства, поэтому выглядел спокойным и уверенным, без единой нотки надменности и покорности в облике или взгляде. Саранцев попытался вспомнить историю своих отношений с Дмитриевым, но не обнаружил в своём сознании ни малейших признаков их отчётливой схемы. Так, отдельные полустёртые штрихи пастели. Пестрят перед глазами, едва ли не мозолят их, но цельного образа не создают, одно только общее впечатление. Они встречались часто, всегда на ходу, в спешке, и каждый раз президент с готовностью принимал на веру любое изречение своего защитника — тот ведь накопил многолетний опыт в борьбе с невообразимыми угрозами и при всём желании не смог бы его применить в ином месте. Разумеется, он мог предать, но тем самым он зачеркнул бы всю свою безупречную службу как подготовительную фазу предательства, втирание в доверие. Эта мысль изредка посещала Игоря Петровича и неизменно внушала ему уверенность в своём телохранителе. Теперь возникли сомнения. Не столько ночью, сколько сейчас, при виде преданного преторианца. Преданный. Глупое слово, кто только выдумал его! Никогда не поймёшь, использовано оно всерьёз или в шутку, как оскорбление, обвинение или оправдание. У кого спросить, общался Дмитриев с Покровским по поводу ночных событий на проспекте Мира и в Горках-9 или нет? Впрочем, зачем выяснять очевидное. Общался, конечно. Каким именно образом, где и когда — тоже не важно. О чём они договорились — вот вопрос всех вопросов. Глава государства хочет получить на него ответ, но упирается в глухую пустоту — она даже на стук не отзывается бессмысленным гулом. Сидит в своём собственном кремлёвском кабинете, с правительственным телефоном на столе, имеет в своём подчинении уйму спецслужб и не может никому дать простое задание — установить обыкновенный скучный факт, какие дюжинами случаются ежедневно. Обстоятельство забавное, ведь несколько человек по долгу службы обладают нужным знанием, но делиться им с главой государства не спешат — они сейчас взвешивают возможные выгоды и выбирают правильную сторону. Нужно дать им повод не ошибиться.

— Игорь Петрович, у нас всё готово, — объявил Дмитриев, остановившись в нескольких шагах от президентского кресла и его обитателя. — Готовы к выезду в любой момент.

— Замечательно. Присаживайтесь, Евгений Александрович, — Саранцев указал ладонью на ближайший стул, и Дмитриев уселся именно на него, расстегнув пиджак и откинувшись на спинку, словно заботился о пояснице.

— Нам ещё нужно обсудить несколько вопросов перед поездкой, — продолжил президент, вытащил из письменного прибора ручку и опустил взгляд на бумаги перед собой, хотя ничего нужного для развития ситуации прочитать в них не мог, а написать — и подавно. Он только не хотел слишком пристально заглядывать в глаза собеседника. Боялся разглядеть в них осведомлённость и другие признаки собственной слабости. И тут же подумал, что отвёл взгляд слишком поспешно и даже суетливо, выдав свой страх. Действительно поспешил или нет? Нельзя же повернуться к Антонову и поинтересоваться его мнением на этот счёт. К сожалению. Нужно сидеть в своём кресле и продолжать говорить, изображать безразличие и казаться самому себе отличным актёром. Саранцев задумчиво теребил двумя пальцами ручку, изредка она ударялась колпачком о столешницу и звякала.

— Кажется, я догадываюсь, какие именно вопросы вы имеете в виду, — произнёс Дмитриев, неторопливо взглянул на Кореанно и вновь обратился к охраняемому субъекту. — Игорь Петрович, могу только снова повторить старые истины — инструкции придуманы не от скуки и не для создания помех в деятельности пресс-службы. Я обязан хорошо делать работу, я занимаюсь ей едва ли не всю свою жизнь, владею всей необходимой информацией и не вижу причин идти на должностное преступление ради получения эфемерных политических выгод.

Саранцев перестал крутить в пальцах «паркер» и посмотрел на Дмитриева — дольше избегать его взгляда невозможно. Нужна демонстрация силы, выходка уличного хама в разобщённой уставшей толпе, когда никто не даст отпор. Я не мечусь в поисках отсутствующего выхода, я держу себя в руках и не помышляю о капитуляции.

— Вас устроит моё письменное распоряжение? — тихо, едва ли не робко поинтересовался президент, вновь обращая всё внимание на письменные принадлежности. — Я не заключённый и не обязан соблюдать ваши ведомственные инструкции. Вожжа мне попала под мантию, в конце концов!

— Разумеется, Игорь Петрович, я не могу вам приказывать, — быстро ответил Дмитриев, и лицо его сразу посерело. — Но, мне казалось, мы понимали друг друга прежде. Вы не можете идти на необдуманный риск, поскольку несёте ответственность перед страной.

— Хотите сказать «если несёте»? Донесу как-нибудь, Евгений Александрович. Я не совершаю акт государственной измены, просто хочу отвлечься на несколько часов от повседневной рутины. Или вы считаете недопустимым использовать рабочее время для личных встреч?

— Я не определяю ваш рабочий график, Игорь Петрович, и никогда не пытался. Мы с коллегами всего лишь обеспечиваем вашу безопасность, и уверяю вас, делаем своё дело хорошо. Юлия Николаевна думает совсем о других материях и имеет полное право, но только до той поры, пока не вступает в противоречие с основополагающими принципами существования государства.

— Так уж и государства! — не сдержалась Юля. — Я подрываю устои государственности, никак не меньше. По-моему, вы просто хотите облегчить себе жизнь за счёт всех остальных, поскольку считаете себя наиважнейшей государственной структурой.

— Юлия Николаевна, вы слишком резки, — заметил Саранцев, недовольный выступлением бывшей журналистки.