Психические убежища. Патологические организации у психотических, невротических и пограничных пациентов - Джон Стайнер

есть тот человек, который принес искалеченное дитя Полибу. И наконец, фиванский пастух, свидетель убийства Лая, оказывается тем самым слугой, который спас жизнь младенцу-Эдипу.

Теперь Иокаста понимает всю правду и в смятении умоляет Эдипа не исследовать этот вопрос далее. Однако Эдип упорствует в отрицании и даже вводит новое соображение. Если он не сын Полиба, то, возможно, он вообще не королевской крови, может быть, сын рабыни, вот почему Иокаста так волнуется. Иокаста выбегает прочь, и под угрозой пытки пастух рассказывает все, как было. Настроение меняется, Эдип прекращает отрицать и изворачиваться, признает истину и свою вину. Это поистине героический момент, составляющий, на мой взгляд, кульминацию всей драмы. За ним следует описание глашатаем событий, происходящих во дворце, – мы их не видим. Эдип обнаруживает, что Иокаста повесилась, и ослепляет себя ее наплечной застежкой. Пьеса заканчивается тем, что к власти приходит Креонт, а Эдип ожидает изгнания[13].

Толкование Веллакотта

В подробном анализе «Царя Эдипа», проведенном Веллакоттом (Vellacott, 1971), выдвигается следующая еретическая идея. Эдип вовсе не пребывает в неведении и потому вовсе не невинен, он знает, что убил царя Лая и женился на его вдове, и остальные тоже знают это. Веллакотт также показывает, что если бы Эдип изучил все те признаки, что вызывали сомнения в его происхождении, он бы обнаружил, что является сыном Лая и Иокасты, и в этот бы момент осознал свои преступления отцеубийства и инцеста, которые раскрылись столь трагически в кульминации драмы. Мне кажется менее убедительным мнение, что он полностью осознавал все эти факты, и более правдоподобным, что он знал их «наполовину» и решил закрыть глаза (to turn a blind eye) на это полузнание.

Его неведение оказалось возможным благодаря тому, что и он, и Креонт, и Иокаста, и фиванские старейшины не стали изучать проблему, поскольку не хотели знать правду. Вместо этого они закрыли глаза на нежелательную реальность.

Противоположная классическая точка зрения, которая принята почти повсеместно, заключается в том, что Эдип действовал, не обладая осознанным знанием, и потому был невиновен в том, что совершил. Из-за того, что он натворил, он стал человеком оскверненным, на которого смотрели с ужасом и жалостью, но чувствовать вину у него не было оснований. Тщательное исследование текста драмы приводит Веллакотта к выводу, что Софокл подразумевал оба этих прочтения одновременно, и такое толкование позволяет нам связать описанную им ситуацию с тем душевным состоянием, которое мы обнаруживаем у наших пациентов, когда они что-то и знают, и не знают[14].

Как только мы принимаем такую возможность, нам становится легче увидеть, что Эдип должен был понимать, что убил Лая и женился на его вдове. Эдип прибыл в Фивы сразу после того, как убил человека, который явно занимал высокое положение, поскольку у него был глашатай и кортеж, и также Эдип не мог не заметить, что город взбудоражен новостью о гибели царя. Действительно, и он, и все горожане были озабочены угрозой со стороны Сфинкса, однако невозможно представить себе, что Эдип не связал в уме свой поступок и смерть царя. Разрешив загадку Сфинкса, он принял руку Иокасты без малейшего колебания потому что, по мнению Андре Грина (Green, 1987), желание насладиться троном Лая и ложем Иокасты сделало его плохим логиком.

Далее Эдип спрашивает, почему не расследовали гибель Лая, однако ни Креонт, ни Иокаста, ни старейшины не хотели ничего знать. Каждый из них из собственных интересов предпочел принять нового царя и приветствовать низвержение Сфинкса, не задавая неудобных вопросов. Чуть позже мы узнаем, что все знал Тиресий и хранил это знание при себе семнадцать лет, а затем он объяснил это тем, что лучше молчать, поскольку

«Как страшно знать, когда от знанья

Нет пользы нам!»

Для меня очевидно, что не только все главные персонажи закрывали глаза на истину, но также – что действовал некий бессознательный или полусознательный сговор, поскольку если бы хоть один из них проявил любопытство, правда тут же выяснилась бы.

Понимал ли также Эдип, что Лай был его отцом, а Иокаста – матерью? Это, вероятно, не столь очевидно, хотя драма полна намеков, которым можно и должно было бы следовать. Чтобы утверждать, что он сын Полиба и Меропы, Эдип закрывает глаза на тот факт, что он отправился за советом к оракулу как раз потому, что сомневался в своем происхождении, и сомнения эти оракул никак не развеял. Пророчество еще продолжало звенеть в ушах Эдипа, когда он убил мужчину, по возрасту годящегося ему в отцы, и женился на женщине, по возрасту годящейся ему в матери. Он закрывает глаза, так же как Иокаста, на шрамы на своих ногах, которые называет клеймом, доставшимся ему с колыбели и давшим ему имя.

Еще более примечательно, как в ходе драмы и персонажей на сцене, и нас, зрителей, искусство драматурга заставляет закрыть глаза на истину, нам демонстрируемую. Так, уже через пять минут после начала действия Тиресий утверждает – совершенно недвусмысленно, – что Эдип и есть проклятый осквернитель Фив, что он живет в греховном союзе с той, кого любит, и что он не понимает, чей он сын. Тиресий говорит Эдипу, что он согрешил против себя самого, грешен будет при жизни и по смерти, и, наконец, что проклятие матери и отца вышвырнет его из города. Эдип отвергает эти слова как заговор с целью его дискредитации и реагирует оскорблениями и встречными обвинениями, но старейшины, едва услышав эти четкие формулировки от человека, которого они уважают лишь чуть меньше самого Аполлона, начинают песню о том, «ужаснейшим из дел кто руки обагрил», и вопрошают:

«Но кто же он? Где он? <…> Бродит в чащах он, в ущельях,

Словно тур, тоской томим».

Они явно не хотят сделать должные выводы, не хотим и мы, зрители, наблюдающие за драмой. Мы знаем истину, но закрываем на нее глаза, идентифицируясь с персонажами на сцене.

Эдипу удается хранить свою вину в тайне, возможно, в некоторой степени и от себя, равно как и от других, и править Фивами, покуда не разражается второй мор, на этот раз обрушившийся на все, что способно производить потомство, и требующий раскрытия истины. До этого момента истина маскировалась, но теперь настало время эту маскировку разоблачить. Один удивительный театральный режиссер сформулировал это так:

«Дорогой мой, мне жаль это говорить, но до сегодняшнего дня никто не понимал, что «Эдип» посвящен не раскрытию истины, а ее сокрытию.