Время дикой орхидеи - Фосселер Николь

Товары из всего южноазиатского пространства проделывали обратный путь – от мелких торговцев через тауке к европейцам, со складов которых они рассылались по всему миру. Пряности, олово, золото, маниока, сахар, рис, гуттаперча, мех и буйволиные рога и все, что из джунглей и моря можно было превратить в деньги. Сюда же вплетались сокровища Китая: корица, камфара, имбирь, анис, шелк, фарфор и чай. Сахар из Сиама, рис с Явы и из Бирмы. Уголь с Борнео. Сандаловое дерево, лошади и корабли из Австралии. Табак, кофе, конопля из Южной Америки.

Плетение, разветвленное тонко и далеко, словно корни и ветви мангрового дерева. С китайскими торговцами в качестве ствола, который связывал воедино корни и крону и взаимно питал их, собирая в пучки входящие и исходящие пути капитала и товаров. Лишиться этих связей было смерти подобно.

– Вдобавок ко всему вчера до нас дошло известие, что мы потеряли дорогостоящий фрахт. На корабль, который его вез, было совершено нападение, фрахт разграблен. – Пол обвил Георгину руками и приник к ее плечу. – Но ты не беспокойся. Мы все наверстаем, твой отец и я.

Сердце у нее билось, подскакивая до самого горла.

* * *

Золотом мерцал солнечный свет, падающий сквозь листву разросшихся деревьев, что наколдовывала прохладные тени. Было жарко, но не душно; один из тех жарких дней в Сингапуре, когда контуры словно вырезаны ножом, краски сияют ярко, а песня птиц и стрекот цикад приглушены до вялого бормотания.

В воздухе ощущалась близость воды, промывая его, наполняя его звучанием волн, которое не было слышно, а лишь чувствовалось шепотом на коже.

Из зелени ярко выделялся дом, его гладкий фасад контрастировал с дверями и ставнями окон из темного, полированного дерева и казался еще белее. Как раковина каури. Та, которую Рахарио когда-то оставил для нее в павильоне. Дом, который он хотел когда-то построить для нее.

Кулит Керанг. Саис наемного экипажа с самого начала кивнул: ему было известно, где на Серангун-роуд жил человек по имени Рахарио.

Дом был такой же большой, как и Боннэр, а может, и больше, крыша крыта такой же красной черепицей из Малакки. В это утро он казался покинутым. Неприветливым.

Георгина сглотнула.

– Мэм? – Широкая улыбка саиса становилась тем неуверенней, чем дольше ему приходилось ждать, открыв одной рукой дверцу, а вторую протянув ей навстречу. И оба охранника перед домом растерянно озирали ее, вопросительно переглядываясь между собой; они были вооружены, как и двое мужчин на въезде на участок.

Георгина заставила себя выйти, опершись на руку саиса. Вскинув голову в маленькой, украшенной лентами соломенной шляпке, она шагнула к охранникам.

– Отведите меня к вашему туану. Скажите ему, с ним хочет говорить Нилам.

Он молча оглядывал ее.

Она стояла перед его письменным столом прямо, дурацкая шляпка на высоко подколотых волосах. В одном из этих европейских платьев с узкой талией, широкими, пышными рукавами и юбкой в виде купола. Хорошего качества, но не слишком дорогое платье, подчеркивающее ее сильные природные краски. Красивое, но не особенно броское, сшитое из легкой хлопчатобумажной ткани с двуцветным узором.

Белое и синее, как китайский фарфор. Как море и пена.

Умышленно ли она так оделась?

Он никогда не считал ее расчетливой, но в этом он мог и обманываться. Как и во многом другом. Точно так же он бы никогда не подумал, что у нее хватит нахальства его разыскивать. В первый момент он хотел приказать, чтоб ее вышвырнули, потом приказал, чтоб просто ждала в холле, пока любопытство не взяло верх, не давая ему покоя. Пока не засаднили старые раны.

Глаза ее были ясные и холодные. Как в день ее свадьбы с оранг-путих.

Только пальцы ее, потирающие перчатки, которые она держала в руках, теребящие защелку сумочки, выдавали, что она чувствует себя не так уверенно, как хотела показать. За этой цветущей, взрослой неней все еще виделась маленькая девочка, какой она когда-то была.

Юная женщина, которую он когда-то знал и все же не знал никогда.

– Чего тебе? – резко спросил он.

– Фрахт. Который ты украл у нашей фирмы.

Рот его дернулся.

– При чем здесь я?

– Я знаю, что это был ты.

Его брови сошлись на переносице:

– Кто раз был пиратом, тот пират навсегда, так, что ли? Всегда вор. Это и все, что ты знаешь.

Она пожала плечами.

– Я просто это знаю. И ты позаботился, чтобы основные тауке больше не хотели иметь с нами дела. Хотя я не знаю, как ты это устроил.

Что, у оранг-путих так принято, чтобы мужчины обсуждали свои дела с женами? Один уголок его рта приподнялся, он достал из серебряной коробки тонкую сигару.

– Не надо делать меня виноватым, если ты вышла замуж за мужчину, который ничего не смыслит в торговле.

Он закурил и с наслаждением выпустил дым, радуясь, что щеки ее наливаются румянцем, а глаза рассыпают искры. Его пульс ускорился, заставляя кровь быстрее кружить по жилам. Он откинулся на спинку стула и закинул ногу на ногу, в чреслах уже началась пульсация.

– А если и так? Если я к этому причастен? Ты мне угрожаешь?

Ее брови поднялись и потом скривились в две гневные арабески.

– То, что ты сделал, было несправедливо! И будет достаточно, если ты вернешь то, что принадлежит нам.

– Несправедливо. – Голос звучал столь едко, что ему самому было неприятно слышать его. – Видимо, ты понимаешь под этим что-то другое, чем я.

– Я отдам тебе все мои драгоценности, – прошептала она. – Если надо, и драгоценности моей матери.

– Зачем они мне? – Он рассмеялся сухо и хрипло; во рту у него пересохло.

– Я заплачу тебе, если ты хочешь. Как-нибудь я соберу деньги. Постепенно. – Ее грудь часто поднималась и опускалась. – Я… я прошу тебя, – прошептала она.

Неужто у нее совсем нет гордости? Неужто она любит этого мужчину так, что не стыдится ради него унижаться? Его лицо посуровело.

– Я знаю, что я хочу за это иметь.

Его взгляд остановился на ее груди, подчеркнуто медленно двинулся вниз и снова вернулся назад. Он с удовлетворением отметил, что ее щеки покраснели еще больше, взгляд потупился.

– Я согласна.

Ответ еле слышный, чуть громче выдоха.

Его кровь устремилась в глубину тела, завернулась там в воронку, которая утягивала его вниз.

– Ты действительно стала бы ради мужа шлюхой?

Она вскинула глаза – они резко сверкнули, как отшлифованные сапфиры.

– Нет. Но ради фирмы моего отца. И ради моих детей.

С тлеющей сигарой в руке он медленно встал и пошел к двери, открыл ее.

– Докажи.

Взгляд Георгины скользнул за его спину.

Обстановка в сумеречном свете за закрытыми ставнями казалась безвкусной и скучной, как в холле, где ей пришлось долго ждать, когда он примет ее; как в рабочей комнате, где она стояла. Почему-то она ожидала, что он окружит себя роскошью, расточительно яркими тканями и резной мебелью, серебром и стеклом, фарфором и мрамором; может, потому, что она видела дом Вампоа и всегда связывала малайский образ жизни с яркими красками. Однако этот дом, благородный в своей простоте, в прохладной белизне и темном коричневом цвете подходил к нему как простая белая рубашка, которая была на нем, как коричневые брюки и то, что он разгуливал по дому босиком.

Ее глаза так и присосались к широкой кровати под балдахином, и лицо ее вспыхнуло. Высокомерно вскинув подбородок, но опустив при этом веки, она шагнула мимо него, энергично мотая при этом юбками, будто в едва сдерживаемом негодовании.

Она положила сумочку и перчатки на стул, стоящий за дверью, вынула шпильки, на которых держалась шляпка. Дверь позади нее закрылась, тихо защелкнувшись на замок.

– Чего ты ждешь? Раздевайся.

Георгина подавила улыбку:

– Тебе придется мне помочь. Платье застегивается сзади. И корсет тоже.

Он помедлил, потом подошел к ней и начал орудовать за ее спиной. Сперва неловко и осторожно, потом нарочито грубо; два крючка оторвались, звякнув об пол. Его пальцы, которые при этом гладили ее затылок, вызывали в ее позвоночнике искрение сверху донизу.