Память – это ты - Альберт Бертран Бас

своя судьба, свои устремления. Они встречаются на нашем пути. Одни по ошибке. Другие случайно. И лишь немногим предназначено идти вместе с нами.

Куда вела меня моя дорога? К отцу? Навстречу Хлое? Возможно ли снова стать теми, кем мы были? Как идти вперед, когда то, что ты любил, осталось позади?

Кто-то, возможно, ответит, что дорога – только след за моей спиной. Что нет впереди дороги, мы торим ее целиной, а обернувшись, увидим тропу, которой нам не суждено пройти снова[22]. Человек, сказавший это, высушил мою одежду и пожал мне руку. Через несколько часов за ним приедут на машине и отвезут с матерью во Францию, прежде чем мятежники войдут в Барселону.

К сожалению, этот замечательный человек умрет всего месяцем позже во французском Кольюре. Его мать последует за ним три дня спустя. Ему останется моя вечная благодарность, миру – его слова, а мне – его брюки. И в них мой путь мог лежать только вперед.

12. “Уругвай”

Когда я дошел до порта, ночь была глубокой, а море темным. Я остановился на молу, разглядывая два корабля перед собой. Проклятье: они были не пришвартованы, а стояли на якоре на расстоянии, с которого нельзя прочесть названия. Похоже, придется плыть, несмотря на холод. Какова температура воды в январе?.. Какая разница. Отец был рядом. Я чувствовал его, сердце трепетало, словно тоже знало это.

Я готов был прыгнуть в воду, когда увидел, что к соседнему пирсу приближается шлюпка. Четыре человека гребли, переговариваясь вполголоса, а пятый стоял на носу с мощным фонарем. Я спрятался за ящиками.

Прибывшие торопливо высадились. Что делают здесь в ночи республиканские солдаты, когда война проиграна, а франкисты вот-вот войдут в город? Куда они спешат?.. Возможно, они хотели взять что-то и вернуться на корабль, но чутье подсказывало мне, что это не так.

Стараясь не шуметь, я подбежал к пирсу и прыгнул в лодку. В ней валялись четыре весла. Схватив два из них, я неловко попытался сдвинуться с места, чувствуя себя обезьяной с палками. Я пробовал грести лишь однажды, много лет назад, летом в гостях у двоюродных дядьев со стороны матери, в Вилассаре-де-Мар. Но тогда лодка и весла были гораздо меньше, а рядом сидел отец. И мать махала нам с берега, укрывшись от солнца зонтиком.

Я вспомнил родственников. Где-то они сейчас… И их дети… Живут они или выживают, как я?

Вскоре я сообразил, как управляться с веслами, и направился к ближайшему кораблю. Радуясь вновь обретенному навыку, я вдруг с тревогой заметил, что фонарь на носу по-прежнему горит. Я встал, с трудом сохраняя равновесие, и погасил его. Дурак! На мгновение я притих, чтобы понять, не поднялась ли тревога. Ответ отрицательный. Вокруг была пустыня соленой воды и горькой тьмы. Война закончилась, и разгромленные республиканцы отступали к французской границе. Все было спокойно, не считая самолетов, по-прежнему облетавших город и предупреждавших население о новых бомбежках.

Даже в порту море волновалось, словно чуяло, как что-то надвигается. Я напрягал мышцы рук, борясь с волнами, и облегченно вздохнул, увидев, что корабль, к которому я приближался, был “Уругвай”, а не его близнец “Аргентина”.

Я оплывал вокруг судна, пока не обнаружил свисающие с палубы тросы – видимо, по ним спускали шлюпку, в которой я находился. Мне предстояло взобраться по ним, так что я встряхнул руками, чтобы сбросить напряжение от гребли, и полез вверх, понимая, что если сдамся на полпути, то у меня недостанет сил начать сначала. После тяжелого дня я не был готов к новым усилиям, накопившаяся усталость давала о себе знать. Бывает, едва перестанешь носиться взад и вперед, как мозг тут же предупреждает об истощении. Я не спал уже около сорока часов, и стоило адреналину немного схлынуть, как я буквально валился с ног.

Поднявшись на палубу, я не чувствовал рук, ладони были стерты в кровь. Я смог. Я пригнулся, хотя судно казалось брошенным, и пошел вперед. Заглянув в открытую дверь, увидел железный трап, который вел в недра корабля, и спустился. Надежда найти отца стремительно таяла.

Если это тюрьма, то где камеры? Я вспомнил лист с указаниями и размышления Хемингуэя: “Насколько я понимаю, «C» – это палуба, «А» – это отсек, а 19… номер камеры”?

Я увидел букву “D”, написанную белой краской на железной двери. Отсек “А” был где-то недалеко. Я шел от носа к корме, когда услышал голоса. Приникнув глазом к щели, увидел трех человек, они спорили.

– Таков приказ, Микел.

– Это не отменяет его бесчеловечности.

– Подорвем, и точка, – вступил третий. – Приказы не обсуждаются, мы должны подчиниться.

– Какие приказы? Посмотрите вокруг, черт побери. Нас бросили. Мы никому не нужны.

– Мы последний оплот.

– Мы никто. Как и те тридцать внизу, – возразил тот, кого звали Микел.

– Там тридцать военнопленных.

– Война окончена.

– Не окончена, дубина. Как ты думаешь, что они будут делать, если останутся в живых? – огрызнулся другой.

Третий отодвинул самого яростного спорщика и стал увещевать Микела:

– Он прав, Микел. Это не люди, а фашисты! Через пару дней они будут пытать наших.

– Плевать. Я не буду в этом участвовать, – сказал Микел, поворачиваясь спиной к остальным.

– Ты трус.

– Нет, трусость – это то, что вы хотите сделать.

– Это война, Микел.

– Делайте что хотите, я пошел спускать шлюпку.

Он шел прямо ко мне. Я искал, где бы спрятаться, но все было таким узким и тесным, что мне пришлось вернуться назад, чтобы не столкнуться с ним лицом к лицу. Тридцать человек на борту. Я должен был их найти.

Отступая к носу корабля, я услышал, как скрипнула железная дверь. Я бросился вверх по трапу и спрятался за ящиками на палубе. К счастью, гул пролетавших самолетов заглушил мои шаги. Я не справился бы с тремя бывалыми солдатами. Да и с одним бы не справился.

Послышалась тяжелая поступь Микела. Выйдя на палубу, он глубоко вздохнул, вытащил сигарету и с удовольствием закурил. Затем подошел к другому борту, не тому, по которому я поднялся, и стал возиться со второй шлюпкой. Момент настал. Я пошарил в карманах. В одном лежал нож Сидящего Быка. Во втором – вечное перо сеньора Хемингуэя. Я и не заметил, что прихватил ручку, пока не стал переодеваться дома у сеньора Мачадо и не обнаружил ее в кармане старых брюк. Видимо, я так торопился покинуть “Мажестик”, что просто забыл ее вернуть. Я улыбнулся, подумав, что это типичное оправдание Полито, стоило ему стянуть что-нибудь. Мой друг Поли… Меня успокаивала мысль,