Память – это ты - Альберт Бертран Бас

Сил нет смотреть на все эти парады, празднования и торжества. Отрежьте мне уже, что ли, ногу совсем и выпустите отсюда!

– Какой сегодня день?

– Последний из всех или первый из многих, смотря как посмотреть. Но если ты интересуешься, сколько здесь ты, то неделю.

– Неделю? – воскликнул я.

Первая мысль была о Полито, которого я оставил там в квартире вместе с Лолин. Потом я вспомнил человека с “Уругвая”, взрыв и… ничего.

– Думаешь, долго? Я уже три недели привязан к койке и не знаю, сколько еще осталось, – сказал мой собеседник, указывая на свою ногу. – И прощай, футбол. Во что я теперь должен играть, спрашивается? В бильярд? Такая засада!

Я скосил глаза к ключице и задумался, смогу ли когда-нибудь снова играть на гитаре.

– Кстати, я Финистерре. То есть Алехандро, но все зовут меня Финистерре.

– Гомер, – отозвался я со своей койки.

– Ты правда спас людей с “Уругвая”?

Проблема с такого рода вопросами заключалась в том, что нельзя было угадать, задает их франкист или республиканец, так что я старался сохранять беспристрастность и не возбуждать ничьей антипатии.

– Я просто искал отца.

– Судя по твоему лицу, я бы сказал, что предприятие не увенчалось успехом.

Я грустно кивнул, и мой собеседник вздохнул сочувственно:

– Что поделать, приятель. Как бы то ни было, ты настоящий герой.

Я искал в его лице насмешку, но увидел только что-то вроде гордости.

– Я не чувствую себя героем.

– А я не чувствую себя красным. Или чувствую? Да ну! Какая разница? Еще спроси, на какую ногу я предпочитаю хромать. Это уже неважно. Что меня бесит, так это то, что люди, которые нас регулярно бомбили, теперь изображают из себя наших спасителей.

– А почему люди им…

– Тсс. Подожди, тихо.

Финистерре сделал радио погромче. Звук еле слышался, зато непрерывно доносилось шипение – наверняка из-за еле державшейся сломанной антенны. Мне предстояло выслушать речь генерала Ягуэ, который только что вошел с войсками в Барселону и которого называли не иначе как “славным командующим Марокканским армейским корпусом”.

“От имени правительства Испании, от имени франкистской Испании я приветствую вас. Я пришел к вам – к тем, кто с волнением в груди кричал «Да здравствует Испания!», – к вам я пришел, повторяю, с крепким братским объятием.

К вам, каталонцам, что были отравлены гнусными доктринами, вынудившими вас клясть Испанию, к тем, кто был обманут лживыми пропагандистами, я пришел с прощением, потому что Испания велика, сильна и умеет прощать.

А для тех, кто вас обманывал, у меня только презрение, потому что у франкистской Испании большое сердце, не умеющее ненавидеть.

Вам, солдаты моей родины, что неустанно сражались, – мое восхищение, любовь и благодарность. Вы возблагодарили Господа, приведшего нас в Барселону, оберегавшего нас в этом предприятии, и помянули молитвами павших. Вы поклялись здесь, на площади Каталонии[24], где реют знамена Испании и Фаланги, что мы исполним долг, ради которого те отдали свои жизни, и поклялись, что никто и ничто не остановит нас на этом пути.

Каталонцы, да здравствует Испания! Да здравствует испанская Каталония! Да здравствует Испания! Франко, Франко, Франко!”

Через маленький динамик слышно было, как собравшиеся на площади Каталонии снова и снова подхватывают этот клич. Финистерре озабоченно выключил радио и застыл, устремив невидящий взгляд в торжествующую толпу за окном. Крики доносились до палаты, и наше молчание свидетельствовало либо о том, что мы более разумны, либо о том, что мы более несчастны.

– Люди устали, Гомер. Единственное, чего они хотят, – жить, не вглядываясь в небо. Не ожидая воя сирен. Люди хотят, чтобы у них снова было электричество, еда, работа. Хотят, чтобы дети ходили в школу и играли, как и положено детям. Люди хотят мира. Если война для чего-то и нужна, то для этого. Чтобы всей душой желать мира. Чтобы желать того, что считалось само собой разумеющимся раньше – до того, как слова и оскорбления превратились в выстрелы и смерть. До того, как из-за всего лишь мнения ты превращался во врага или друга. Поэтому сейчас они обнимаются и бросают цветы. Эти солдаты, черные или белые, означают конец войны. Поэтому улыбаются отцы и плачут матери. Счастье, Гомер. Счастье.

– Сам ты выглядишь не особенно счастливым, – осмелился сказать я.

– Потому что, к сожалению, ничего из этого не выйдет. В стране полно застарелых обид. Люди ничего не забывают. Не до конца. И потом, в Европе сейчас затевается такое, что скоро все снова рванет. Я думаю, этот человек увлечет нас не на ту сторону. Хотел бы я ошибаться. В любом случае смотреть на это я не намерен. Как только выйду отсюда, уеду в Африку или в Америку. Подальше от всего этого дерьма… Послушай, – добавил он вдруг, – если хочешь, могу взять тебя с собой.

– Спасибо, но мне нужно продолжать поиски.

– Кто много ищет, сам рискует потеряться.

– Постараюсь не потеряться, – улыбнулся я.

Рефлексивно, как всегда, когда я вспоминал ее, я поднес руку к медальону и подскочил, ничего не найдя. Здоровой рукой я ощупал себя, словно надеясь обнаружить медальон в складках скромного больничного халата.

– Где моя одежда? – крикнул я, теряя самообладание. – Я был одет, когда меня принесли?

– Не помню. Может, Карменсита знает, – отозвался Финистерре, глядя в окно.

– А где она? Вроде за доктором пошла?

– Может, обнимается с каким-нибудь марокканцем. Полбольницы там внизу.

Судя по рассказам, мне очень повезло, что я попал в больницу как раз в тот момент, когда ее посетил один из лучших европейских хирургов, Александр Росс. Лишь передовой метод мог спасти мне жизнь, потому что пронзивший меня кусок железной балки сломал несколько ребер и грудину, обнажив сердце, и даже легкий, но точно нанесенный удар мог убить меня на месте. Врачей больше всего беспокоила невозможность восстановить реберный каркас, так что пришлось изобретать другие способы. Результат: у меня внутри появилась металлическая пластина не толще почтового конверта и вполовину меньше него по площади. Эта пластина заменяла часть ребер и в случае успешного заживления должна была защищать сердце. Врачи говорили, что это шедевр, и обещали, что со временем я о ней забуду. Но пока я чувствовал только кусок железа между легкими, который не давал свободно шевелить рукой. Как дверь, которая не открывается до конца.

Прошло два дня с момента, как я очнулся на койке; жизнь в больнице текла скучно и однообразно. К счастью, рядом был Финистерре, который придумывал всякий день новые развлечения, демонстрируя живой ум.

Некоторые из его игр были весьма занятны – по крайней мере, поначалу. Он был одержим поиском альтернативы футболу.