Последняя любовь - Элиза Ожешко

— Вы живете далеко отсюда?

— В трех милях.

— В трех милях! — оживившись, воскликнул Альфред. — Ваши лошади, наверно, из сил выбились, ведь дорога-то ужасная!

Я тогда еще плохо разбиралась, что принято в обществе, а что нет, и восклицание Альфреда по поводу наших лошадей не показалось мне таким нелепым, как могло бы показаться в более позднюю пору моей жизни. Но все же я почувствовала инстинктивно его неуместность и, слегка удивленная, посмотрела на Альфреда.

Этот второй мой взгляд подтвердил, что Альфред очень красив. Густые вьющиеся волосы отбрасывали тень на белый лоб, большие глаза, как незабудки, синели на бледном лице. Но выражение его красивого лица меня поразило, — до этого я никогда не видела ничего подобного. Глаза, словно стеклянные, с каким-то тусклым блеском, неподвижно смотрели в пространство; когда он говорил, губы двигались медленно, без улыбки, будто автоматически. Стройный и сильный, он держался слишком прямо и скованно. Эта неподвижность меня несколько удивила, но я не нашла в ней ничего отталкивающего. Напротив, меня даже заинтриговала эта холодность, тусклый блеск глаз и молчаливые или едва размыкающиеся уста. Красота молодого человека произвела на меня сильное впечатление, я невольно почувствовала к нему симпатию, в голове вертелись слова, где-то услышанные или прочитанные: «Тихая вода — глубока».

Застенчивость не была в числе моих добродетелей или недостатков, и я первая прервала молчание:

— Вы долго путешествовали?

— Два года, — ответил Альфред, по-прежнему глядя на меня своими стеклянными, безжизненными глазами.

— А в каких странах вы побывали?

— Полгода был в Италии и Франции, остальное время в Англии, — ответил он, не спуская с меня глаз.

— Странно, почему вы так много времени провели в Англии. Я бы предпочла Италию и Швейцарию, даже Париж.

Альфред помолчал, потом со свойственным ему безразличием ответил, медленно цедя слова:

— В Англии отличные лошади, и я каждый день бывал на скачках. В Италии и Франции много красивого, но таких лошадей, как в Англии, нет.

Тут меня пригласили танцевать, и наша беседа прервалась.

В тот вечер я мало танцевала с Альфредом, так как молодых людей было много и с каждым из них я должна была танцевать. Но ни один из них не удостоился моего внимания; я следила глазами за красавцем, о котором мечтала вот уже несколько дней и чья внешность очаровала меня. Приятельницы шептали мне на ухо: «До чего пан Альфред красив! Как прекрасно он танцует!» «Значит, не только мне он кажется красивым», — подумала я и тихонько спросила Мальвину:

— Не правда ли, пан Альфред красив?

— Очень, — ответила та и добавила: — А как он все время смотрит на тебя!

От этих слов мое сердце забилось сильней, я взглянула на Альфреда, стоящего неподалеку, и встретилась с его неподвижным, безжизненным взглядом, прикованным к моему лицу. И почувствовала, что краснею.

— Он, наверно, очень добрый, — шепнула я своей компаньонке.

— Несомненно, как и то, что он уже влюблен в тебя.

Слова Мальвины наполнили меня неописуемой радостью. Значит, меня кто-то любит! А мне казалось, что я никому не нужна. И во мне шевельнулось что-то вроде благодарности к молодому человеку.

Бал подходил к концу, танцы прекратились. Думая об Альфреде и словах Мальвины, я почти не слыхала, что говорила мне приятельница, когда послышался сильный, чистый тенор, и я увидела сидящего у фортепьяно Альфреда, — он пел.

— У моего кузена чудесный голос, — сказала Анелька, садясь рядом со мной, — я попросила его спеть.

Альфред пел превосходно. Я сама играла и пела, а тогда была еще в таком состоянии, когда музыка особенно трогает и волнует. С наслаждением слушала я, упиваясь сильным, чистым голосом. Лицо Альфреда по-прежнему было неподвижно, бледно и безжизненно, но голос его крепчал и по временам в нем звучала такая страсть и нежность, будто в груди у него — неиссякаемые сокровища любви, вулкан страсти. В голове у меня мутилось, я чувствовала, что дрожу и с трудом сдерживаю готовые пролиться слезы.

Песня смолкла. Альфред медленно поднялся и обратился к своему приятелю:

— Я брал в Париже уроки у Рубини и разучивал с ним эту арию, — и прибавил: — A propos! ты видел, Михась, мою Леди, которую я привез из Лондона? Каштановая, с белой стрелкой, чистой английской породы, parole d'honneur! [119]

Эти слова на редкость не соответствовали пению Альфреда, но я тогда этого не поняла. Они едва коснулись моего слуха, их заглушал красивый тенор, который все еще звучал у меня в ушах, а в груди уже пела песня любви.

Когда тетушка кивнула мне, давая знать, что пора ехать, ко мне подошел Альфред. Залившись румянцем, вся дрожа, я взглянула на него глазами, полными слез, он же смотрел на меня с присущим ему холодным безразличием. И вдруг я приметила слабую искорку в его глазах и легких румянец, выступивший на его обычно бледном лице.

— Я скоро навещу вас, — сказал он и протянул мне руку.

Из моего венка выпал на платье белый ландыш. Я подняла его и, подавая Альфреду этот маленький цветок, ответила:

— Буду ждать вас.

В его красивых голубых глазах снова вспыхнула искорка — ярче прежней. Почти теряя сознание, я попрощалась со всеми и поспешила за тетушкой.

Подробности того вечера встают в моей памяти так ясно потому, что он решил мою судьбу: это был мой первый шаг в мире чувств и борьбы, в мире, где я обрела… страдание.

Всю дорогу до дома, пока карета быстро катила по гладкой дороге, я бодрствовала, сидя между спящими тетушкой и Мальвиной. Перед глазами неотступно стоял образ Альфреда, в ушах звучали его последние слова и голос, исполненный страсти, когда он пел.

В утренней ясной синеве неба всходило солнце, и я, высунувшись в окно кареты, смотрела на пылающую пурпуром линию горизонта и думала: для меня всходит солнце новой жизни, наступает утро любви и счастья.

«Это он! Он, о ком я мечтала, кто полюбит меня, мой избранник, мой суженый!»

По приезде домой я опустилась на колени перед портретом отца и сказала: «Я нашла его!»

Никому больше не открыла я своих мыслей и вспыхнувшего чувства, — одиночество, в котором прошло мое детство, научило меня сдержанности и молчаливости.

Портрет отца был моим алтарем, перед которым с самого раннего детства я исповедовалась во всех своих грехах и чувствах, в горе и радости. В это утро я обращалась к любимому отцу не со слезами, а с улыбкой надежды и упования.

Ах, почему умершим не дано спускаться на землю к своим близким со словами предостережения и сердечного наставления!..