Последняя любовь - Элиза Ожешко

Если бы в то время мне дали полезную, требующую усилий работу, указали бы цель, которая бы меня увлекла, тогда, быть может, в занятиях, в серьезных размышлениях успокоилось бы мое сердце, растревоженное разгоряченным воображением, и молодые силы, распиравшие грудь, нашли бы себе применение. Но мне разрешили распоряжаться своим временем и не подсказали, чем его заполнить с наибольшей пользой. В моей комнате, правда, были шкафы с книгами, пяльцы с начатым вышиваньем, и я читала по нескольку часов в день, вышивала по канве цветы, но времени для мечтаний у меня оставалось достаточно. И сумятица в моей голове с каждым днем росла.

Не лучше ли было ясно и наглядно объяснить юной девушке, вступающей в жизнь, всю значительность жизни, ее горести и радости? Не лучше ли было бы нарисовать перед ней широкую картину того, что мы называем обществом, и сказать: «Смотри! Тебе надлежит занять здесь место. Выбери же его!» Лучше было бы не просто вложить в руки ребенка книгу и сказать: «Учись!», а объяснить, чему и для чего надо учиться, объяснить, что целью, венцом учения должно стать дело. И прежде чем ребенок начнет самостоятельную жизнь, исподволь научить его думать над тем, что такое милосердие, жертва, человеческие страдания. Научить дитя понимать самое себя, свои потребности, чувства, влечения, чтобы, сообразуясь с ними, оно могло бы выбрать наиболее подходящий для себя жизненный путь.

Все эти вопросы я передаю на суд матерей.

Зимой, как это принято, я в сопровождении тетушки стала выезжать в свет. Меня занимали новые знакомства, я радовалась веселому обществу ровесниц, но взором я искала среди мужчин героя своего будущего романа, который заполнил бы пустоту, образованную в моем сердце отсутствием родительской ласки.

Однажды в комнату, где я сидела и разговаривала с Мальвиной, вошла тетушка, а за нею следом лакей внес большую картонку. Тетушка сказала мне, как обычно, безразличным тоном «добрый день» и поцеловала в лоб, а лакей открыл картонку, и я увидела прелестное бальное платье из белого крепа.

— Мы приглашены на бал, — сказала тетушка, а восхищенная Мальвина тем временем одной рукой разглаживала складки платья, а в другой держала венок из ландышей. — Я выписала для тебя из города этот наряд, чтобы ты могла предстать в незнакомом обществе, как это подобает твоему происхождению и состоянию. И помни, дорогая, — добавила тетушка, — твое поведение также должно отвечать тому, что свет и я вправе ждать от тебя после столь тщательного воспитания.

С этими словами тетушка вышла, а я глубоко задумалась. Итак, я должна вступить в блестящий и шумный свет, который знала только по книгам и рассказам моих новых более взрослых приятельниц. Тетушка сказала: общество чего-то от меня ждет и я должна оправдать его надежды. Но почему она не сказала, чего именно ждет от меня общество? Почему на пороге новой жизни, полной загадок и тайн, она не предложила мне ничего, кроме бального платья, — ни совета, ни поддержки? От дара ее и предостережения веяло холодом, тем холодом, который пронизывал все мое детство, и меня охватили тоска и страх. Рядом не было никого, кто бы разумно, с любовью позаботился обо мне. Я подняла глаза на портрет отца и, вглядываясь в его исполненное глубокой мысли лицо, подумала: «Если бы ты был сейчас со мной!» И из глаз моих скатилась слеза на венок из ландышей и лежащий передо мной первый бальный наряд.

— Ты плачешь, Регина? — удивленно воскликнула Мальвина.

— Мне что-то грустно, — сказала я, взяв за руку добрую девушку.

— Чего тебе грустить? Грусть — удел бедных, а ты богата и красива. Увидишь, как будет весело на балу, тем более…

— Что тем более? Договаривай, Мальвина! — заинтригованная, просила я.

— Тем более, — лукаво продолжала Мальвина, — что… на балу будет некто весьма интересный…

— Кто?

Мальвина разожгла любопытство, а потом сказала:

— Анелька В. говорила мне как-то, что ее родители дают этот бал в честь их близкого родственника, кузена Альфреда Ружинского, недавно возвратившегося из дальнего странствия.

— А еще что она говорила?

— Что красивее и милее человека она не встречала. А про богатство его я и сама слышала.

Я задумалась, и в моем разгоряченном воображении рисовался образ пана Альфреда. Воображение разыгрывалось, а сердце все сильнее жаждало любви и беспечного веселья, — о такой жизни я, одинокая сирота, лишь мечтала или видела ее во сне.

Восхищенная моим прелестным платьем, Мальвина спрашивала, почему я не проявляю к нему никакого интереса. Но мои мысли, путаные, туманные, расплывчатые, никогда не привлекала блестящая мишура.

Когда я вспоминаю свое безразличие к вещам, которые вызвали бы восторг у тысячи моих сверстниц, мне кажется, сама природа наделила меня серьезным отношением к жизни и пренебрежением ко всему, что многим подменяет счастье.

Наконец наступил день бала. Опираясь на руку хозяина дома, который вел и мою тетушку, я вошла в огромную, ярко освещенную, наполненную гостями залу. Подружки окружили меня и стали расхваливать мой наряд, уверяя, что он мне очень идет. В самом деле, я видела, что на меня смотрят, и до слуха моего донесся шепот:

— Регина Тарновская, до чего хороша!

— А глаза какие, а цвет лица!

— Богата ли?

— Полмиллиона приданого…

— И одета со вкусом…

— Изящна, молода… и т. д.

Смущенная, зардевшаяся от горячего шепота и взглядов, направленных на меня, я села рядом с тетушкой. Какое-то время еще длился шум, производимый входящими, которые здоровались, обменивались замечаниями, как вдруг из-за лимонных и апельсиновых деревьев, маскировавших дверь в соседнюю комнату, грянула музыка — громкий, быстрый, порывистый вальс. В залитой светом зале, как легкие разноцветные облачка в благоуханном воздухе, замелькали платья дам. Ярче засияли дрожащие на груди бриллианты, заблестели глаза, на лицах вспыхнул румянец.

Я заметила, как хозяйка дома шепнула что-то незнакомому молодому человеку и вместе с ним подошла ко мне.

— Хочу представить тебе, ma toute aimable[117], — сказала она, доверительно беря меня за руку, — моего кузена пана Альфреда Ружинского. — Médiocre causeur mais excellent danseur[118], — прибавила она с улыбкой.

Сердце мое тревожно забилось, но я смело подняла глаза и увидела молодого красавца. Среднего роста, стройный, с белокурыми вьющимися волосами, он выглядел лет на двадцать шесть. У него было удлиненное, бледное лицо и большие ярко-синие глаза.

Альфред поклонился и пригласил меня на вальс.

Мы сделали несколько кругов по зале, потом Альфред усадил меня на прежнее место и сел рядом. Некоторое время мы молчали, я, опустив глаза, созерцала свой веер из перьев. Наконец я услышала бесцветный, равнодушный голос: