Последняя любовь - Элиза Ожешко

И, подхватив под руки, они увлекли меня из гостиной.

Скорей! Скорей!.. Какое страшное слово! Ему не должны внимать молоденькие девушки, переступающие порог, навеки отделяющий их от девичьей свободы.

Грустно глядела я на белое подвенечное платье.

— Такой наряд женщина надевает два раза в жизни: на свадьбу, и в могилу, — задумчиво промолвила я.

— Что за мрачные мысли! — дружно рассмеялись подружки.

— Тем более, Регина, — прибавила та, что смеялась громче всех, — что возможен и третий раз, — если ты овдовеешь или получишь развод…

Это предположение вызвало новый приступ смеха и шуток, лишь одна я не смеялась. Остро и болезненно ударило меня слово «развод». Хотя я не раз слышала это слово, но никогда не задумывалась над его значением, а сейчас оно прозвучало как громкий, резкий звонок, повторяясь снова и снова.

Иногда какой-нибудь мотив или строчка стихотворения вертится в голове, и никак от этого не отделаешься, — так и произнесенное шаловливой подружкой слово звучало непрерывно, болезненно отдаваясь в голове, и тогда, когда я надевала подвенечное платье, и когда тетушка надевала мне на голову миртовый венок, и тогда даже, когда я стояла перед алтарем, произнося клятву верности. Я не понимала, что со мной, но мне было бесконечно грустно и боязно, — почему? — я не знала.

Пробуждающаяся душа словно глаза после сна: мир ей видится смутно, как в тумане, и длится это до тех пор, пока туман не рассеется. Горе ей, если, прозрев, она увидит окрест лишь мрак и невзгоды.

Был тихий вечер, когда мы вышли из костела с обручальными кольцами на пальцах. Вокруг шумели, говорили, поздравляли. Я оглянулась: в слабом свете гаснущих лампад белые розы грустно венчали лик святой покровительницы костела. Я позавидовала звездам и розам, их тишине и покою; у меня в душе уже звучали неясные отголоски далеких бурь.

Мы сели с Альфредом в роскошную карету. Он взял меня за руку, легонько притянул к себе и… поцеловал в губы. Но от этого первого любовного объятия, о котором я мечтала с восторгом и смущением невинной девочки, я не ощутила счастья. Мне показалось, что руки и губы Альфреда холодны. Я забилась в глубь экипажа, и мы оба молчали. В окна кареты заглядывали золотые звезды, и в лучах их сверкали две слезинки, повисшие на моих ресницах, да белело лицо мужа — красивое, но холодное и задумчивое. О чем же он задумался? О гнедой? Или… ни о чем?

Таковы были первые мгновения моего замужества. Потрясенная сильной, но по-детски неразумной любовью и словами брата, душа моя начинала пробуждаться, искать под красивой внешностью любимого человека свою сестру — душу.

Вечером, когда Альфред запел перед многочисленным обществом мою любимую арию, его мужественный и пылкий голос прогнал все сомнения и страхи, и любовь вернулась ко мне с прежней силой.

Я подошла к Генрику и, чтобы никто не слышал, тихо сказала:

— Генрик, послушай, как поет Альфред, и скажи, что ты ошибся. Разве может так петь человек, лишенный благородства, силы и способности любить? Генрик, скажи, что ты ошибся, — умоляла я, обеспокоенная печалью любимого брата, которую он пытался скрыть улыбкой.

— Но ведь и попугаи говорят иногда, как люди, — прошептал он, словно про себя, но я услыхала. Он сжал мне руку и сказал: — Регина! Я больше ничего тебе не скажу, я не имею права. Свершилось! Теперь, сестричка, проси покойного отца, чтобы он дал тебе силы, которые будут тебе так нужны. И помни, какое бы горе или беда ни приключились с тобой, у тебя есть брат, который горько раскаивается, что не сумел заменить тебе отца, но всегда протянет тебе руку помощи.

С этими словами он отошел, а я, — он не заметил этого, — последовала за ним, словно обрела в нем верного поводыря. В моей тихой уединенной комнате он остановился перед портретом отца и, скрестив на груди руки, долго смотрел на его серьезное лицо, которое в полумраке казалось грустным. Потом опустился на колени и, закрыв лицо руками, прошептал:

— Отец, прости, что я не уберег ее, и, если это возможно, спаси свое дитя.

Невыразимый страх охватил меня при виде глубокой скорби любимого брата. «Как же велика опасность, грозящая мне, если Генрик на коленях просит прощения у покойного отца за то, что не сумел меня уберечь». Я вбежала в гостиную, чтобы взглянуть на Альфреда и успокоиться. Он пригласил меня танцевать. Неужели он так и не нашел, что мне сказать? Ах, я жаждала, как спасения, чтобы он говорил, много, много и его слова убаюкали бы, развеяли странные, безотчетные предчувствия, болезненно теснившиеся в груди.

Когда музыка смолкла, мы с Альфредом сели у окна. Не знаю почему, но в этот вечер я часто устремляла взор на небо и звезды. И, взглянув на звезды, мерцающие сквозь стекла, я невольно прошептала:

— Пан Альфред, мне грустно и страшно, успокой меня!

Альфред взял мою руку, и, как это случалось при взгляде на меня, в глазах его загорелась искорка.

— Красавица моя! — произнес он, стискивая мне запястье.

Я испытала блаженство и вместе с тем боль. Восторг вызвало пожатие, а боль слова. Неужели ему нечего мне больше сказать? Мне опять вспомнились слова брата: «Он тебя любит только за красивое личико!..» «А за что я люблю его?» — подумала я. Восторг угас, а боль осталась.

Утром я рассталась с тетушкой и братом и, переступив порог родительского дома, со слезами простилась с навсегда ушедшим детством.

Ясным апрельским днем, солнечным и благоуханным, наш экипаж въезжал на высокую гору. Окинув взглядом живописную, утопающую в зелени долину, я увидела белый дом со стройной башенкой, окруженный обширным садом.

Передо мной была Волынь — богатый, холмистый край, а позади остались украинские степи, где я родилась и выросла.

Первые часы в Ружанне прошли как во сне: меня окружали чудеса природы и искусства. Стены небольших, но изысканно обставленных комнат украшали дорогие картины, меж огромных вазонов с вечнозелеными растениями белели античные статуи, в высоких зеркалах отражалась моя фигура, где бы я ни стояла. В своей комнате, устланной коврами и полной дорогих безделушек, я обнаружила великолепное парижское фортепьяно и шкаф с книгами в богатых переплетах. Растворив окно, я увидела под ним густые, еще не расцветшие, но уже выпустившие первые зеленые листочки кусты жасмина и роз. За ними вдоль широкой длинной аллеи росли старые раскидистые деревья. Туда, под тенистые, хотя еще голые, деревья я и устремилась. Я бежала, вдыхая полной грудью весенний воздух, и в конце дальней аллеи внезапно остановилась в восхищении. Передо мной сверкала чистая синяя гладь большого озера. За ним, среди зелени, темнели деревушки, белела усадьба, и узкая полоска леса на горизонте соединяла небо с землей. Я взглянула вверх, высоко в небе летели журавли, и их крики доносились до меня, словно отголоски какого-то непонятного разговора. Я смотрела на птиц, пока они не скрылись из глаз, а потом еще раз окинула взором красивый пейзаж и подумала: «Почему я одна? Где же Альфред?»