Последняя любовь - Элиза Ожешко

Вдруг среди старых пожелтевших бумаг Равицкий приметил тетрадку из тонкой белой бумаги. Он взял ее в руки, перелистал и увидел четкий мелкий женский почерк. «И это тоже относится к XVIII веку? — с улыбкой подумал он. — Что-то слишком современно она выглядит». На белой глянцевой обложке он прочитал эпиграф:

«Le bonheur dans le mariage consiste une parfaite entente des deux ames (Balzac)»[116].

«Ого, — снова подумал инженер, — эпиграф из Бальзака! Значит, это современный труд! Как же он попал между старинными бумагами? Впрочем, эпиграф мудрый и верный!..»

Он перелистывал тетрадь и, как это бывает, когда почерк тебе незнакомый, прочитывал отдельные слова и выражения. Сначала ему попалась на глаза фраза: «Дитя, а знаешь ли ты человека, которого любишь?» На другой страничке: «Он зевнул и пошел спать». Равицкий усмехнулся, но усмешка исчезла, когда он прочитал дальше: «Однажды над озером пролетели две ласточки, они взвились вверх и исчезли в зелени деревьев. Не знаю почему, я позавидовала им: «Как, должно быть, хорошо им вместе летать и щебетать!» Он задумался, машинально перелистывая белые странички, потом вновь прочел: «Горе тому, кто полюбит лишь внешность и тело», — и подумал: «Это в самом деле нечто занятное, очевидно, грустная женская исповедь. Конечно, это не исторический документ, а одна из тех невидимых сердечных трагедий, которых так много на свете. Правда, Генрик ничего не пишет мне об этой современной части своего архива, но, раз он мне прислал ее, стало быть, считает достойной внимания».

Равицкий присел к столу и стал читать тетрадь сначала.

Мои воспоминания

Вокруг тихо-тихо. Мой сельский дом, овеваемый ветром, стоит, словно задумавшись, на опушке леса; осень сорвала последние листья с деревьев и устлала землю желтым, унылым ковром.

* * *

Тихо-тихо вокруг, и я одна.

* * *

Спускаются серые сумерки, и я не вижу ничего, кроме темных осенних туч. Часы отмеряют уплывающие минуты, и я вслушиваюсь в их монотонное тиканье и в шум дождевых капель, стучащих в оконные стекла.

Во мгле за окном ветер колышет белую астру: она еще жива, но вот-вот погибнет. Бедный цветок! Ты одинок, как и я. Белая астра, мы с тобой сестры!

* * *

Кто скажет, сколько печали и поэзии таит одиночество для юной души, когда, лишенная всех радостей жизни, она погружена в глубокое раздумье?

* * *

Кто отгадает, о чем тоскует и мечтает одинокое юное существо, внимая унылому шуму за окном и страданиям собственного сердца, когда перед глазами — дождевые тучи и серая мгла, а в ушах единственной музыкой звучит шум ветра.

* * *

Счастлив тот, кому во тьме, в непогоду с любовью и надеждой светят глаза любимого, для кого в глубокой тишине и уединении звучит дорогой голос. В тысячу раз счастливее тот, у кого, несмотря на осень, на сердце весна и он может пожать теплую дружескую руку; кто, вслушиваясь в отголоски вихрей, летящих по свету, может с сердечным словом на устах притулиться вместе с любящим и любимым человеком у домашнего очага. Есть люди, чья жизнь, как лишенная солнца и цветов тропка, одиноко вьется по земле, теряясь между различными дорогами. Весенние розы навевают на них грусть, осенняя мгла — слезы.

* * *

Я одна! Люди, понимаете ли вы, что означает это слово? Не понимаете? Так послушайте, я вам скажу. Впрочем, зачем говорить? Разве так уж вам необходимо понимать каждое слово вашего родного языка? Словечко это состоит всего из двух слогов, из четырех букв, звучит оно вроде бы мягко, и, произнося его, никто не кривит губ. Но что таит оно в себе? Разве суть, заключенная в нем, не сгибает, не ломает человека?.. Но что вам до этого?

* * *

Но, может, было бы все-таки лучше, если бы вы глубже вникали в смысл произносимых слов. Тогда вы поняли бы многое из того, чего сейчас не понимаете, и, может, научились бы больше любить и больше прощать!

* * *

Итак, если вы хотите, учитесь понимать это слово, которое звучит так мягко, но так жестоко калечит жизнь. Читайте его на бледных лицах, в истерзанных сердцах, в загубленных сокровищах мысли и чувства. Я не буду ничего вам рассказывать, — я не привыкла говорить о своих страданиях.

* * *

О, придите ко мне, воспоминания! С шумом ветра прилетите ко мне, отзвуки моего прошлого, такого короткого и, однако… долгого. Может ли миг быть коротким и вместе с тем долгим? Могут ли несколько лет вместить в себя столетие? Пусть ответит на это человек с горячим сердцем и ясным умом, который много страдал.

* * *

Развейся, мгла, заслоняющая минувшее! Пусть душа моя исповедуется в том, что было, и в том, что есть.

Придите ко мне, воспоминания, я хочу побыть с вами; если на мои глаза навернутся слезы, их не увидит никто, кроме молчаливых стен; если из груди вырвется короткий стон, его услышат только одиночество и… Бог…

Родилась я среди живописно раскинувшихся равнин в большом, красивом доме, белевшем на фоне дубравы. За садом протекала узкая и быстрая речка, голубой лентой опоясывавшая зеленую лужайку.

Родителей своих я не помню, ибо, как говорит поэт: «Первая лилия, расцветшая на могиле моего отца, была мне ровесницей, а первая роза с могилы матери — моей младшей сестрой».

Воспитывалась я у тетушки, моей опекунши. С первых же дней отданная на попечение бонн и гувернанток, я видела ее редко. Когда тетушка входила в комнату, где я играла и училась в кругу чужих, лицо ее было холодно, она говорила только с окружающими, а со мной — никогда и на прощание лишь слегка касалась губами моего лба. Ее равнодушие вызывалось не нелюбовью ко мне, а прирожденной холодностью.

Родители оставили мне значительное состояние, и средств на мое воспитание не жалели. Но ничто не может возместить горячей родительской любви и заботы, которые несказанной прелестью наполняют жизнь ребенка с первой минуты его появления на свет и оставляют неизгладимый след на всю жизнь.

Брат, который был старше меня на несколько лет, учился вне дома, потом долго путешествовал, и я росла одиноко под присмотром целого сонма почтенных наставниц.

Красота и кротость, свойственные мне с колыбели, а также отсутствие общества ровесниц и привычной для других детей родительской ласки постепенно развили во мне мечтательность и болезненную чувствительность, которую я старательно скрывала от всех.

Помню, не раз в погожий летний день, покинув широкие аллеи сада, я убегала в тенистую дубовую рощу и, усевшись под деревом и закрыв руками лицо, прислушивалась к шелесту листьев. Этот шелест убаюкивал меня. Я ни о чем не думала, бессознательно внимая лесному разговору.