У водонапорной башни - Андрэ Стиль

Монахиня не выдержала и засмеялась, пожав плечами. Даже Мели улыбнулась. Но в это время мощный гудок заревел в порту, прорезав сухой зимний воздух.

— Вот сейчас точно полдень, пора мне за ребятами отправляться.

— Подождите минутку, приподнимите Мели, пожалуйста. Я подстелю простыню, а потом мы уж без вас управимся, — сказала сестра Марта.

Закрывая за собой дверь, Леон добавил:

— Если я вас еще застану здесь, барышня, мы с вами доспорим.

Марта снова пожала плечами. Она привела в порядок постель, на что потребовалось всего несколько минут.

Все дальнейшее произошло быстро. Обе женщины вдруг услыхали крики, топот ног, и почти сразу же в комнату соседи внесли на руках Леона — окровавленное, бесчувственное тело Леона. Они не знали, куда его положить. Мели, окаменевшая от страха, с сухими глазами, сказала:

— Отодвиньте меня к стене, а его положите рядом, только осторожней, тихонько.

По чистой наволочке, которую принесла сестра Марта, из-под головы Леона расплывалось багровое пятно, при виде которого человека охватывает страх, дрожит и замирает его сердце.

Через минуту Леон открыл глаза.

— Леон!

Губы старика шевельнулись, но от слабости он не мог произнести ни слова.

Какая-то женщина, заметив его взгляд, выступила вперед:

— Мальчик жив, ничего с ним не случилось, только перепугался!

Леон снова закрыл глаза.

Слышал он или нет?

Он скончался. Мели сразу перестала бояться. Теперь можно наплакаться вволю.

— Леон бросился, чтобы спасти мальчика, — объяснял кто-то. — А грузовик ударил его крылом в голову и даже не остановился. Только следующую машину удалось задержать.

Какой-то школьник подобрал на шоссе сломанную глиняную трубку дедушки Леона, еще теплую. Весь табак из нее высыпался при ударе об асфальт, словно сам хозяин только что выколотил ее о подошву деревянного своего башмака. Да, ведь он как раз курил…

Когда соседи разошлись по домам и Мели осталась одна с сестрой Мартой, которая только побледнела и в продолжение всей сцены не проронила ни слова, старуха, заливаясь слезами, спросила:

— Может быть, его наказал бог за то, что он с вами так говорил, сестра?

— Вы с ума сошли, сестра, — ответила Марта. — Вы с ума сошли!

«Если я вас еще застану здесь, барышня, мы с вами доспорим», — сказал Леон перед уходом.

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

Начало одной жизни

Нет, не могут люди, не читающие газет, — а если и читающие, то только ради уголовной хроники и романов-фельетонов, — представить себе, сколько страшного пережил за свою короткую жизнь докерский сын Жорж Дюпюи, или, как все его называют, «Жожо». Часто говорят о том или ином человеке, что его «преследуют несчастья», — скажут и успокоятся на этих словах. Но если вникнуть в жизнь каждого из наших людей, перебрать одну за другой эти жизни во всех подробностях, в разные периоды, вспомнить, как жили и живут люди в таком-то городе, в таком-то уголке страны, — то невольно удивишься, как еще держится и не запылал из конца в конец весь этот мир, в котором мы живем. Даже сейчас видно, что Жожо мог бы стать крепким, здоровым парнем; правда, он сутулится, но когда выпрямится, расправит плечи, можно, дорисовав мысленно их линию, представить себе настоящего Жожо, каким он был в семнадцать лет. Но в том-то и дело, что когда ему исполнилось семнадцать лет, шел 1944 год; как раз в 1944 году он только что бросил играть в лапту. Ибо это занятие, не подобающее для мужчины…

Вы скажете, что это могло случиться со всяким: во всех странах множеству юношей исполнилось семнадцать лет именно в 1944 году, и что никакой особой проблемы тут не возникает. Столько несчастий обрушилось в 1944 году на семнадцатилетних и на тех, кто был постарше, во всех странах — как в России, так и в Америке; не подлежит сомнению, что существовали виновники их несчастий, и этими виновниками не были русские. Уж это-то ясно.

Злоключения Жожо начались в окопах, затопленных водой, начались в тот момент, когда немцы попали в мешок на побережье. Гитлеровцы уже ушли из большей части Франции, американцам и англичанам ничего бы не стоило ликвидировать этот мешок. Но у них не то было на уме… Единственно, чем они нас порадовали, — это налетами своей авиации, которая время от времени сбрасывала бомбы в наших местах, почти всегда над промышленными центрами и почти всегда ошибаясь адресом. Это помнит все побережье. Немцам такая кутерьма была скорей на руку. Факт невероятный: мы их окружили, а наступали они. У нас все держались того мнения, что во время наступления Рундштедта в Арденнах американцы устроили трюк: оголили укрепленную полосу на Северном море и на Атлантическом океане, чтобы немецкие базы подводных лодок могли свободно снабжаться, хотя бы из франкистской Испании. Так протекли первые годы молодости Жожо, годы, когда начинаешь думать о девушках. Странное это было время. Все-таки оккупации пришел конец. В тех местностях, которые мы освободили своими силами, царило праздничное настроение, всем хотелось отогнать от себя воспоминания об этих проклятых годах, люди истосковались по веселью и смеху; но праздник был какой-то трагический, ведь тут же рядом, за нашей спиной, еще был враг, и он мог безнаказанно наносить нам удары. Это особенно чувствовалось в маленьких заброшенных деревушках, которые только-только свободно вздохнули и начинали праздновать освобождение танцами и вечеринками. Нашим ребятам ведь только дай поплясать да поухаживать! Смеялись, танцевали — и вдруг между двумя вздохами аккордеона откуда-то со стороны болот, окружающих деревню, доносилось стрекотанье пулемета, настолько неожиданное, что какой-нибудь шутник спрашивал разгоряченного барабанщика: «Это ты, что ли?» Тот отвечал: «Да нет, видишь, вон у меня палочки лежат». А вообще-то было не до шуток. Не раз посреди танцев кто-нибудь вскакивал на помост, музыка замолкала, и все настораживались; раздавался искаженный рупором голос, танец прерывался сам собой, и слышен был лишь хруст веток в соседнем лесу. А с помоста раздавался призыв: «Товарищей из отряда «Солнце» просят собраться и собрать отставших. Враг пошел в наступление». Парни уходили. «Отставшие» обычно находились неподалеку, где-нибудь в кустах, и с грустью выпускали из своих объятий огорченных девушек. И каждый раз бывали жертвы — раненые и убитые. После ухода парней, если еще хватало танцоров, вечеринка кое-как продолжалась, но все сидели притихшие, не зная, оставаться или разойтись. А иногда призыв с помоста раздавался вторично: требовалось подкрепление. Значит, дело было не шуточное. Плечи сгибались под огромной холодной тяжестью, музыка играла тише — приходилось уходить и скрипачу, и от этого еще сильнее сжималось сердце. Часто оставались одни только девушки; они усаживались под фонариками и зелеными гирляндами и испуганно переглядывались. Линия фронта проходила в километре от деревни. Когда гитлеровцы нападали на нас, парни дрались до последней возможности, защищали каждый клочок земли. Но все же приходилось отступать: ведь оружия у нас почти не было. Немцы вновь захватывали наши деревни. Но удержаться там уже не могли, и назавтра мы выбивали их оттуда. Лишнее доказательство, что при доброй воле англо-американцев… Однако вместо помощи нам, они предпочитали разыгрывать свою обычную комедию с танками. Когда дело принимало слишком уж серьезный оборот и гитлеровцы делали попытку прорваться, что могло создать положение, опасное для американцев, появлялись их танки, а как только опасность минует, они исчезали. Во всяком случае, они старались не трогать гитлеровцев. А вдруг во Франции произойдет революция, тогда гитлеровцы будут под рукой и помогут американцам, а меж собой они легко договорятся — так у нас считали. Ведь немцы сдались только тогда, когда Советская Армия взяла Берлин. Достаточно вдуматься в этот факт, и все станет понятно. Верно ведь? Вскоре после этих событий Жожо и его товарищей, которые были в партизанском отряде, зачислили в армию как добровольцев. Их послали в Германию, во французские оккупационные войска. Там заправлял Делятр. Вот уж подлинно изверг! Он жаждал убивать даже в мирное время… Поэтому я вполне верю, что война для него была забавой, вроде как кадриль для распорядителя танцев. Голос у него тоненький, визгливый — и сколько он этим своим голоском безо всякой нужды отправил людей на верную гибель! Просто швырялся нами: то будто бы надо линию выпрямить, то вдруг вздумается просто пощекотать противника. Он и в мирное время придумал стрелять на маневрах боевыми патронами. Но это еще было не самое худшее. Настоящий ужас начался позднее, во Вьетнаме. Лучше не вспоминай эти годы, Жожо! Закрой глаза, вытрави скорей из памяти чудовищную бойню. И еще находятся люди, которым это нравится, которые хотят, чтобы бойня продолжалась. Вот такие и разыгрывают из себя благодетелей: ах, бедные наши солдатики, надо бы им посылочку собрать к рождеству. А к чему ваши кровавые подарки несчастным солдатам, которых вы все еще заставляете гибнуть от пуль и от лихорадки на рисовых полях? Дешево хотите отделаться, господа! И Жожо, которому приказывали убивать неповинных людей, думает: попался бы мне в руки такой подлец со своими посылками, я бы рассчитался с ним по справедливости за все преступления, совершенные там, и за то, что они сделали из меня убийцу. Страшно даже рассказать, что там творилось. Но не так просто расправиться с подлецами — сейчас тебе скажут, что у нас людей убивать нельзя, в мирное время за это строго наказывают. А всем ли запрещалось раньше убивать людей в мирное время — этого Жожо по молодости лет не помнит. С тех пор как он, еще не забросив детских игр, стал приглядываться к тому, что его окружало, всюду вокруг себя он видел смерть. В эти последние семь лет, то есть с тех пор как Жожо забросил детские забавы, он видел вокруг себя смерть, она была для него столь же обычной, как сон, пища и вода. А после того как он вернулся из Вьетнама, стало еще хуже, он так привык думать о смерти, что всюду находит ее, словно и тут продолжается то, что было там: старики гибнут от голода, другие кончают самоубийством, не в силах вынести такой жизни; в порту что ни день несчастные случаи; в газетах не перестают говорить о новых войнах; забастовки и демонстрации кончаются кровавыми избиениями. Мазе[11] погиб в Бресте; а сам Жожо чувствует, как ему разъедает легкие отравленный воздух на заводе минеральных удобрений. Жослина заболела, как будто заразилась от него; а потом родился ребенок. Родился и умер, не прожив и двух часов; словно и не было его. Впрочем, они с Жослиной и не надеялись, что он будет жить. Жожо не мог оправиться после Вьетнама. Разбитый, больной, он вынужден был работать по десять часов в день среди смрадных испарений; ядовитые вещества съедались в его кожу, в груди росло ощущение пустоты, словно какая-то язва глодала и подтачивала организм. Жожо начал худеть еще во Вьетнаме, а в последнее время он весь сгорбился и побледнел так, что страшно было смотреть на него. Жениться! Вернувшись, он и не думал о женитьбе. Какой из него муж! И, вероятно, не женился бы совсем, если бы у них с Жослиной не было решено это еще до отъезда, — все уже знали, что они жених и невеста. Другие женятся, женился и он. Но иметь ребенка — о таком счастье они и не думали, даже Жослина не надеялась. Это была поистине нечаянная радость. Жослина уже в первые месяцы заболела, и ждали самого худшего. Но смерть пощадила мать и отняла только ребенка; он угас тихо, слишком он был слабенький, даже не закричал ни разу.