Две жены господина Н. - Елена Ярошенко

Савин, измотанный бесплодными попытками провести этот проклятый теракт, впал в состояние бессильной ярости и тревоги и в тот же вечер сорвался из Москвы в Гельсингфорс к Азесу.

В Финляндии было тихо и уютно и еще совсем по-зимнему лежал снег, укрывая белыми шапками ветви пушистых елочек. У Савина даже появилось какое-то рождественское настроение, как в детстве. Но Азес быстро вернул его на землю. Встретил он Бориса не слишком приветливо и сразу перешел к делу:

— Так что же там у вас, черт возьми, с Дубасовым? Долго вы будете дурака валять?

Савин, продумавший дорогой, как и о чем он будет говорить, сразу постарался отмести от себя всякую вину за неудачу. Нужно же понимать, какое это тяжелое задание! Он рассказал и о данных наблюдения (часами выслеживать генерал-губернатора и собирать о нем сведения — не шутка!), и о неоднократных попытках встретить его по пути с вокзала, которые закончились неудачей, и о том, что все члены московской организации, несмотря ни на что, верят в успех и готовы на все, чтобы ускорить покушение…

— Это все замечательно, — прервал его Азес. — Но позволь напомнить тебе, что срок, назначенный центральным комитетом, движется к концу. Вам было поручено убрать Дубасова до созыва Государственной Думы. Повторяю, до созыва! До, а не вообще когда-нибудь! Дума будет созвана в апреле. Сейчас конец марта. Дубасов жив и великолепно себя чувствует. А у вас множество причин для того, чтобы оставить его наслаждаться жизнью. И что прикажешь делать с людьми, неспособными выполнить волю партии или злостно нежелающими этого делать?

Эти невнятные угрозы были неприятны. Борис не верил, что Азес захочет предпринять что-либо против него. Но авторитет свой уронить, завалив все задания, Борис тоже не хотел.

— Знаешь, у меня есть один план, — торопливо сказал он. Собственно, никакого плана у него не было, пришлось импровизировать. Что же предложить? Ах да, скоро ведь Страстная суббота! Удачно!

— В Страстную субботу в Кремле будет торжественное богослужение. Дубасов обязательно должен на нем присутствовать. Стало быть, он выедет из дома, к началу богослужения проследует в Кремль, и мы сможем его убить.

Азес заинтересовался. Импровизация получалась удачной.

— А где вы хотите его шлепнуть? Возле дома или в Кремле, непосредственно на службе в соборе? Небось в Успенский собор с бомбой пролезть трудновато будет…

— Лучше всего на въезде в Кремль. Мы имеем возможность проконтролировать Никольские, Троицкие и Боровицкие ворота. Ну и Спасские на всякий случай, но через них он вряд ли поедет. Поставим у каждых ворот по метальщику с бомбой, хоть одному из них да повезет! Одобряешь такой план?

— Пожалуй! Готовьте покушение. Но ведь у тебя, если ты помнишь, было еще одно неотложное дело.

— Ты имеешь в виду Татаринова?

— Именно.

— Им занялся Федя Назарьев. Я со дня на день жду от него известий.

— Опять со дня на день… А между тем кое-какие известия уже есть.

Азес протянул Борису варшавскую газету с отчеркнутой красным карандашом заметкой:

«22 марта в квартиру протоиерея униатской церкви Юрия Татаринова явился неизвестный человек, имевший при себе огнестрельное оружие и нож. Неизвестный, напав на семью священнослужителя, убил его сына и жену, после чего скрылся».

Савин счел своим долгом возмутиться:

— Какой ужас! Я не верю словам этой заметки! Федор не мог зарезать ни в чем не повинную старуху! Такое трудно допустить…

— Перестань валять комедию, — раздраженно ответил Азес. — Мне плевать на невинную старушку, скажу честно. Я хотел поговорить о Николае Татаринове.

— Но ведь он убит… Здесь пишут…

— Ты, кажется, не хотел верить словам этой заметки? Вот и не верь, дружок, не верь! Беда в том, что Татаринов остался жив. Вот как раз его-то, в отличие от старушки, Федя и не убил! Ну, что скажешь? И это наш боевик! Раскольников какой-то, специалист по старушкам… А Татаринова снова упустили! Провалили дело! — Азес выругался и добавил: — Помни, так это оставить нельзя!

Встречу с Назарьевым Савин назначил через несколько дней в Москве на Тверском бульваре. Раскисший мартовский снег таял под деревьями серыми ноздреватыми кучами. На бульваре было сыро и очень неуютно. Ни одного гуляющего, кроме Савина и Назарьева, видно не было. Говорить можно было, не опасаясь чужих ушей.

— Федя! — окликнул Савин подходившего к нему с радостной улыбкой Назарьева. — Что же ты, Федя, наделал?

Вот так, без традиционных приветствий и всяческих экивоков сразу вопрос, заданный в лоб трагическим тоном. Савин вообще стремился производить на соратников впечатление трагической и сложной личности.

— А что? — удивился туповатый Федя.

— Как что? Что ты наделал? — повторил Савин еще более значительно.

До Феди наконец дошло, что вопросы задаются неспроста. Он побледнел и спросил шепотом:

— Неужто остался жив?

— Остался. Более того, ты убил его мать.

— Я? Убил мать? Черт, так и думал, что зацеплю старуху! Дело-то как было? Пришел я к ним в дом, а швейцар спрашивает: «Вы к кому?» Ну я возьми и ляпни: «В шестую квартиру». У Татариновых-то пятая. А швейцар, дотошный такой дед, продолжает: «В шестую? К протоиерею Гусеву»? И что он хотел в ответ на такой вопрос услышать? «Да, — говорю, — к Гусеву». Ну он меня и пропустил. Я поднялся, позвонил Татариновым в дверь. Вышла старуха. «Что, — говорит, — вам угодно?» Чопорная бабка, губы поджала и свысока мне так, противным голосом: «Что вам угодно?» А я виду не подал и отвечаю: «Мне Николая Юрьевича». Так она, старая карга, еще с расспросами полезла — зачем, да для чего, да по какому делу? Тут и отец его вышел, этот униат поганый, и тоже: «Вам кого?» Веришь, еле удержался, чтобы всю эту шайку там же у двери не перестрелять. Но удержался! Я же с понятием — кровь невинных и все такое… Обратно же вежливо этак отвечаю: «Мне Николая Юрьевича, по делу!» Так папаша мне заявляет: «Его видеть нельзя!» Нет, ты понял? Но тут, на мою удачу, и сам Татаринов в прихожую вышел и встал на пороге. Он ведь большой такой, стоит в дверном проеме, как есть мишень. Я револьвер вынул, поднял, прицелился, а старик, морда униатская, давай меня под руку толкать. Я стреляю и сам не понимаю, куда пули уходят. Тут они все трое на меня бросились, отец на правой руке повис, мать на левой, а Татаринов револьвер у меня вырывает. Я крепко держу, но и он что есть сил тянет. Ну, думаю, все, конец, и провокатора не убил, и сам попался. Но у бабки-то по сравнению с мужчинами силенки не те, я левой рукой размахнулся, она брык — на ступеньки отлетела и покатилась по ним. Смотрю, из головы у нее кровь течет и сама как-то затихла. Ну, а я-то хоть одну руку освободил. Левой рукой нож выхватил и Татаринова ударил. Он револьвер перестал отнимать, за бок схватился, два шага сделал и упал. А дед все еще меня держит. Я ему спокойно так говорю: «Пусти, сволочь униатская, убью!» Тут он меня бросил, кинулся к сыну, к жене. И бормочет все что-то, дурак, нет бы погромче на помощь звать, а он, на мое счастье, видать, разума лишился. Да, я еще вынул из кармана записку: «Боевая организация партии социалистов-революционеров» (я ее заранее написал, чтоб знали), кинул записку на Татаринова и пошел по лестнице вниз. Смотрю, мне навстречу швейцар поднимается. «Что там за шум?» — спрашивает. А я ему отвечаю: «Если шум, то тебя там надобно! Иди скорей!» Сам вышел на улицу, взял извозчика и поехал в номера, где остановился. Расплатился за номер, все как положено, и на вокзал, дай бог унести ноги. Вот как оно все было. А старуху я специально не убивал. Зато Татаринова убить старался как мог. Но, видишь, ножом бить пришлось, а не стрелять, левой рукой опять же, может, и не так сильно ударил, как хотелось бы, но моей вины тут нет. Мне показалось, что он загнулся, проверять некогда было. Если выжил — не взыщите. Могу найти его и снова грохнуть. Труда не составит.

Рассмотрев обстоятельства дела, руководство боевой организации эсеров пришло к выводу, что вины Назарьева в непредумышленном убийстве старухи Татариновой нет, это была случайность. Ставить ему в вину то, что провокатор остался жив, тоже нельзя — от подобных накладок никто не застрахован. Федор мог остаться в боевой организации и продолжить свою революционную деятельность.

Это был удачный выход для всех. Просто так отстранить Назарьева от дел, не зная, куда его может понести от обиды, было рискованно. Слишком уж много Феде известно…

Глава 16

Январь 1907 г.

Праздный народ отмечал Святки широко, от Рождества до Крещения, но чиновный люд, отпраздновав наступление Нового года, опять разбрелся по канцеляриям и присутственным местам.

Дмитрий тоже отправился на службу в окружной суд, за праздничные дни накопилось много нерешенных дел, и провести в служебном кабинете несколько дней допоздна было явно начертано ему судьбой. Но Колычев не думал теперь о следственных делах с обычной тоской и усталостью — пусть он засидится с бумагами, пусть уйдет со службы поздно, все равно в конце концов вернется домой, а там его ждет Мура…