Инжектором втиснутые сны - Джеймс Бейкер

Она кричала, моля выпустить ее, а музыка вновь взметнулась, подчеркивая панику тревожным крещендо. Композиция была полной наигранного безумия, самой нелепой из всего, что я слышал — и одновременно необычайно реальной, мучительно реальной. По крайней мере, для меня, учитывая все то, что я знал. Ее голос рвался из сплетенных струнными удавок — так разрывают ногтями шелк. Низкое «о-ом-м» кафедрального хора проникало в каждую щель, словно комья густой грязи. Рокот виолончелей сдвигался над ней подобно доскам. Теперь ее голос был полон чистого ужаса — превыше всякой театральности, превыше актерства. Господи Иисусе, как они могли играть это, может мне кто-нибудь объяснить?

Ужас поднялся до белоснежного пика смятенного безумия — и снова обрушился… в абсолютно безмятежную долину, где наступает освобождение от мук. Кода.

Она мягко пела дымчатым голосом Дасти Спрингфилд — розовая «сладкая вата» среди облаков. Что-то о небесах. Синтезированные херувимы замирали позади нее, как десять тысяч кастрированных колибри. Небеса. Она была мертва.

13

— «Преждевременное погребение» уже слышал? — спросил меня Нил.

Это было несколько ночей спустя; я напивался в баре «Мелроуз», когда он вошел — и углядел меня.

— Угу, слышал.

— Неплохо.

— Весьма неплохо.

— В смысле, это кошмар. Самая идиотская дешевка со времен «Leader of the Pack»,[361] и все же… странно, но она впечатляет.

— Ну да. Не меньше, чем «Нюрнбергский Процесс».

Он положил руку мне на плечо:

— Как у тебя дела, Скотт?

— Отлично. Я в полном порядке. — Если не считать моего гитлеровского взгляда. — Просто я сейчас не высыпаюсь. Там, за «Тропиканой» идет ремонт улицы. Сам понимаешь, целый день — грохот отбойных молотков.

— Пьешь ты многовато.

— Глушу циррозные боли.

— Ты выглядишь, даже не знаю, как сказать, каким-то маньяком.

— Прохожу курс лечения новым ингибитором МАО,[362] вот и все. Может, он просто не так хорошо действует.

— Я разговаривал с Гейл Спайви.

— Я тоже.

— Знаю. Она встревожена.

— Чем это? Я же сказал, что все сделаю.

— Ты расспрашивал ее о Черил Рэмптон.

Я уперся в него пустым взглядом психопата:

— Ты знал?

Он поглядел на свое отражение в зеркале, висевшем за стойкой бара:

— Да, знал.

— Почему мне не сказал?

— Я думал, ты в курсе.

— Что ты мне тут гонишь, Нил. Откуда я мог знать? Я же только через тебя поддерживаю хоть какой-то контакт со всеми остальными.

Он посмотрел на меня с сожалением телерепортера:

— Просто я не хотел тебя огорчать, вот и все. Не хотел, чтобы началось то, что происходит с тобой прямо сейчас.

— Ты должен был сказать мне, — я одним глотком выпил свой «Джек Дэниэлс». — Я считаю это серьезной трещиной в наших отношениях.

Он заговорил с выводящей из себя добротой:

— Мне действительно не нравится то, что происходит с тобой, Скотт. Может, тебе стоит сделать перерыв?

— Уже.

— Я имею в виду, уехать куда-нибудь на время. Выбраться из Лос-Анджелеса.

— И пропустить встречу выпускников?

Он тщательно подбирал слова:

— А ты уверен, что ты в порядке для этой встречи?

— В порядке? Что ты хочешь этим сказать, Нил? Чего ты на меня так смотришь? Ты что, думаешь, я собираюсь войти, захихикать и вытащить припрятанный дробовик?

Он не улыбнулся.

— Затеять драку с размалеванной стриптизершей?

Так и не улыбнулся.

— Полить прическу Билла Холтнера бензином для зажигалок и бросить туда горящую спичку?

— Видно, об этом ты немало думал.

— Это помогает лучше, чем считать овец. О как! Но давай серьезно, Нил. Я в таком же здравом рассудке, что и всегда.

— Это-то меня и беспокоит.

— Слушай, что было — то прошло. Что сделано — то сделано. Простил — значит забыл. Важно только одно — быть именно в настоящем, жить здесь и сейчас.

— Это кто говорил? Баба Рам Дасс?[363]

— Не-а. Кажется, Адольф Эйхманн.[364]

На следующий день я прошерстил свою коллекцию «сорокапяток» и составил четырехчасовой сборник из лучших и худших рок-произведений начала шестидесятых. В сборнике лучших я отдал предпочтение ранним записям студии «Мотаун»[365] и женским группам, а в худшие включил Фабиана и Бобби Риделла,[366] например, знаменитая в свое время «Volare»[367] заставила бы затрястись не одну пару толстых ляжек. Из Денниса Контрелла я не взял ничего — и это было как пытаться написать Новый Завет, не упоминая об Иисусе: целая толпа шлюх, убогих и алчных менял бредет через пустыню, не зная, есть ли конец у этого пути.

Я занимался и другими приготовлениями — смотался в магазин на Мелроуз, где продавали одежду, что была модной в шестидесятые (по их утверждениям, совершенно неношеную). Как это могло быть, я понять не мог — разве что они совершили множество набегов на кладовки скончавшихся трудяг из сервиса; но на вид подделкой все это не было. Там я купил белые «левисы» 1965 года выпуска, полосатую мадрасскую рубаху с короткими рукавами и темные очки с большими стеклами. Потом отправился в парикмахерскую и там почитал об отрядах смерти гологрудых амазонок в Центральной Америке, пока местный «Эрих фон Штрохайм»[368] делал мне прическу «ежиком».

Я попросил Норрайн сходить на встречу выпускников со мной. Она согласилась и долго смеялась, когда я описал, что ей нужно надеть и как уложить волосы. Я поддерживал идею, что это будет маскарад под старомодность, просто веселая игра, как на прошлый Хэллоуин, когда я нацепил полосатый галстук и костюмчик «Лиги плюща»,[369] а она обрядилась в розовое платье «под Диора» и подходящую к нему шляпку-«таблетку», и в таком виде мы на моем президентском «линкольне» отправились играть в «угости, не то худо будет».[370]

Если она и подозревала, что я затеял на самом деле, то ни словом об этом не обмолвилась.

В тот вечер, на который была назначена встреча выпускников, солнце село около семи, но спустя час небо все еще светилось оранжевым. Казалось, будто каждый каньон, каждая горная цепь, каждое выщербленное плато — словом, все, что в районе Лос-Анджелеса теоретически могло загораться, полыхало. По телику шел бесконечный поток сообщений об усилиях по борьбе с пожарами в Бель-Эйр и Топанге, каньонах Лорел и Мандевилл, Национальном лесном массиве, в каждом месте, которое только приходило на ум, включая иссохшие склоны Малибу и Агуры. Из-за ветра с Санта-Аны многие пожары выходили из-под контроля. Неожиданный порыв ветра мог унести искры за рубеж сдерживаемого огня, и вскоре милей ниже возникали новые очаги пожарища. Сила ветра прибивала тлеющие угольки к стенам деревянных домов и держала их там, пока пламя не охватывало все строение. К рассвету многим трехмиллионным «домам мечты» предстояло стать обгорелыми развалинами с торчащей каминной трубой.

— Ты уверен, что мы попадем туда? — уточнила Норрайн, пока мы одевались. Она была из Нью-Йорка и еще не прониклась тем, что эти сезонные бедствия — часть обаяния Лос-Анджелеса.

— Уверен-уверен. Это на Редондо-Бич. Там гореть нечему, разве что нескольким закусочным «Бургер Кинг». Впрочем, не думаю, что они сгорят, скорее уж оплавятся. Убивают газы и дым.

Она стояла позади меня; я воском ставил свой «ежик» торчком, смотрел на ее отражение в зеркале и улыбался. Она была великолепна. Даже стало страшно. Волосы она взбила в жуткий на вид пук, уложила его набок, почти перетянув его с затылка на сторону. Приколола к лифу букетик орхидей, который я подобрал к ее розовой хлопковой блузке — точно такой же букетик, какой был приколот к блузке Черил Рэмптон в ту ночь, когда она исчезла. Капри цвета морской волны — тоже точно такие же, и выглядит она в них очень сексуально, а талия ее стянута белым блестящим пластиковым ремешком. Она подошла к зеркалу рядом со мной, скрипя накрахмаленной блузкой, и проверила, как лежит на губах ярко-вишневая помада.

— И что, все будут одеты по моде шестидесятых, что ли?

— Нет, детка. Только мы. Остальные заявятся в сетчатых костюмах или уширенных слаксах.

Я стер со лба остатки воска, все еще обалдевший от того, как далеко назад отступила линия волос. Я хотел выглядеть, как юный Рики Нельсон, а получился ранний Джордж Гобел.[371]

— Да, кстати, — сказал я как можно обыденнее, все еще изучая себя в зеркале, — если кто-нибудь будет спрашивать, было бы здорово, если б ты сказала, что твое имя — Черил.

— Ага, знаю, — ответила она, и я понял, что она с самого начала знала, к чему я веду. Помрачнела. — И что, ты хочешь сказать, что я на нее похожа?

— Теперь да, — сказал я как мог весело и попытался обнять ее сзади.