История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 6 - Джованни Казанова

— Ах! Она трагична. Я знаю человеческое сердце; М-м… не может больше меня любить.

— Это правда, что некоторое изменение…, но не время сейчас об этом думать. Быстрей, быстрей ответьте ей в немногих словах и отправьте ее двадцать пять луи.

Вот мой короткий ответ:

«Ваше недостойное подозрение, ваш ужасный проект мести и наглое письмо, что вы мне написали, — вот причины вашего теперешнего раскаяния. Персонажи встретились, и не по моей вине. Я отсылаю вам ваши двадцать пять луи. Я не смог помешать Ледюку нанести вам визит, но вы его легко умиротворите. Я советую вам доброе путешествие и обещаю избегать всяких возможностей увидеться с вами. Знайте, злая женщина, что мир не заполнен весь монстрами, которые расставляют сети, чтобы похитить честь у тех, кто ею дорожит. Если в Люцерне вы встретите апостолического нунция, поговорите с ним обо мне, и вы узнаете, какова репутация у моей головы в Европе. Могу вас заверить, что мой слуга не расскажет никому историю своей теперешней болезни, и не будет о ней говорить, если вы его хорошо приветите. Прощайте, мадам».

Прочитав свое письмо Дюбуа, которая нашла его вполне пригодным, я отправил его с теми деньгами.

— Пьеса еще не окончена, — сказала она, — у нас еще три сцены: возвращение испанца, проявление вашей болезни и удивление М-м…, когда она узнает всю эту историю.

Итак, проходит два, три, четыре часа, и наконец весь день, а Ледюк не появляется, и я в действительной тревоге, хотя Ледюк упорно твердил, что он может задержаться, только если не застанет Ф. дома. Есть такие люди, которые не могут поверить в несчастье. Таков был и я, с моих тридцати лет, когда меня заключили в Пьомби. Сейчас, когда я начинаю уже заговариваться, все, что я вижу впереди, окрашено в черное. Я вижу это и на свадьбе, куда меня приглашают; и в Праге, на коронации Леопольда II, я сказал: nolo coronari[23]. Проклятая старость, достойная заселять ад, в котором, впрочем, мы все будем: tristisque senectus[24].

В половине десятого моя бонна видит при свете луны Ледюка, который идет пешком. Я не зажигал света, она находилась в алькове. Он вошел, сказав, что умирает от голода.

— Я ждал ее, — говорит он, — до половины седьмого, и она мне сказала, когда увидела внизу лестницы, что ей нечего мне сказать. Я ответил, что это мне есть что ей сказать, и она остановилась прочесть письмо, в котором я узнал ваш почерк, и положила пакет в карман. Я пошел за ней в ее комнату, где никого не было, и сказал ей, что она наградила меня сифилисом, и я прошу ее оплатить мне врача. Я готов был ее убеждать, но, повернувшись ко мне, она спросила, давно ли я ее жду, и когда я ответил, что нахожусь у ее дверей одиннадцать часов, она вышла и, узнав у слуги, которого она, по-видимому, отправляла сюда, время, когда он возвратился, она вошла и, при закрытых дверях, дала мне пакет, сказав, что там лежат двадцать пять луи, чтобы мне вылечиться, если я болен, и если мне дорога моя жизнь, я должен воздерживаться рассказывать кому бы то ни было об этом деле. Я ушел и вот я здесь. Этот пакет, он мой?

— Да. Иди спать.

Бонна вышла вместе с ним.

На следующий день я увидел первые симптомы моей грустной болезни, но три-четыре дня спустя увидел, что все это пустяки. Восемь дней спустя, применяя только раствор ляписа, я был полностью здоров, в отличие от Ледюка, который был в очень плохом состоянии.

Я провел все утро следующего дня за письмом М-м…, в котором во всех деталях описал все, что сделал, вопреки данному ей слову. Я отправил ей копии всех писем и все то, что должно было ей доказать, что Ф. уехала в Люцерн, убежденная в том, что отомстила только в своем воображении. Я окончил свое письмо из двенадцати страниц признанием, что я заболел, но заверил ее, что в две-три недели буду полностью здоров. Я передал под большим секретом свое письмо консьержке и через день получил несколько строк, написанных ее рукой, где она меня извещала, что на неделе я увижу ее у себя вместе с мужем и г-ном де Шавиньи. Несчастный! Я должен был отказаться от всякой мысли о любви; но Дюбуа, моя единственная компания, поскольку Ледюк был болен, проводила со мной целый день, становилась для меня чем-то весьма серьезным. Чем больше я отказывался что-либо предпринять, тем больше я влюблялся, и напрасно убеждал себя, что, видя часто ее без всяких последствий, я стану, наконец, к ней безразличен. Я подарил ей кольцо, сказав, что, когда ей придет мысль его продать, ей дадут за него сотню луи, но она заверила меня, что и не подумает его продавать, разве что от большой нужды, когда я ее уволю. Мысль ее уволить мне показалась бессмысленной. Она была наивна, искренна, забавна, одарена природным умом, который позволял ей рассуждать с большой точностью. Она никогда не любила и вышла замуж за пожилого человека лишь в угоду миледи Монтэгю.

Она писала только своей матери, и я читал ее письма, чтобы доставить ей удовольствие. Попросив ее однажды дать мне почитать ответы, я должен был рассмеяться, потому что она сказала, что та не отвечает, потому что не умеет писать.

— Я думала, что она умерла, — сказала она мне, — когда я уезжала в Англию, и очень обрадовалась, когда, приехав в Лозанну, нашла ее в полном здравии.

— Кто вас сопровождает?

— Никто.

— Это немыслимо. Совсем молодая, такая, как вы есть, хорошо одетая, вращаясь в компании, состоящей из многих людей с разными характерами, молодых людей, развратников, потому что они есть повсюду, — как вы можете защититься?

— Защититься? Мне в этом нет нужды. Великий секрет состоит в том, чтобы ни на кого не смотреть, делать вид, что не слушаешь, не отвечать и жить одной в комнате, либо с хозяйкой, в приличных гостиницах.

У нее не было ни одного приключения за всю ее жизнь, она никогда не уклонялась от своих обязанностей. С ней никогда не случалось несчастья, как она выразилась, влюбиться. Она развлекала меня с утра до вечера без напускной скромности, и часто мы переходили на ты. Она с чувством говорила мне о прелести М… и слушала меня с большим интересом, когда я рассказывал ей о моих любовных похождениях, когда переходил к некоторым описаниям, и когда она видела, что я скрываю от нее некоторые слишком шокирующие подробности, ободряла меня говорить ей все без стеснения, с таким обаянием, что я чувствовал себя обязанным ей уступать. Когда, наконец, слишком верная картина ее раздражала, вызывая у нее взрывы смеха, она вставала и, зажав мне рукой рот, чтобы помешать рассказывать дальше, скрывалась в своей комнате, где закрывалась, чтобы помешать мне, как она говорила, спрашивать у нее то, что в тот момент она считала лишним мне сообщать, но дала мне эти объяснения лишь в Берне. Эта большая дружба возникла как раз в тот опасный момент, когда Ф. надругалась надо мной.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});