Лина и Сергей Прокофьевы. История любви - Саймон Моррисон

Днем Прокофьевы, прогуливаясь по Тверской, идущей от Кремля на северо-запад до Садового кольца, увидели центр города, заполненный строящимися трамвайными путями, огромными автобусами, импортированными из Англии, и редкими такси марки Renault (Рено). Население Москвы стремительно увеличивалось, и для улучшения транспортной обстановки разрабатывался проект сети метрополитена, который позволил бы превратить бывшую тихую заводь в настоящий центр советской власти, мировую столицу. Изменился облик Страстной площади[221], почти все церкви были уничтожены, чтобы освободить место для здания редакции официальной правительственной газеты «Известия». Исчезли памятники имперской культуры – исключение было сделано только для памятника Александру Пушкину, которого отнесли к пророкам революции.

Летом 1927 года заасфальтируют Тверскую, а напротив Московского Художественного театра закончат строительство здания Центрального телеграфа. Электронное оборудование предоставили зарубежные компании, в числе прочих Siemens. Число сотрудников было огромно, и под их бдительным надзором граждане могли отправить все что угодно, от телеграмм до посылок. Массивное гранитное здание на углу улицы сразу бросалось в глаза, затмевая элегантную гостиницу «Националь», в которой, как и в «Метрополе», жили и работали правительственные чиновники. В скором времени малоэтажные здания вдоль дороги снесут, чтобы расширить проезжую часть. Сергей отметил, что люди на улицах выглядят довольными и не производят впечатления голодных, а в маленьких частных магазинах царит продуктовое изобилие. На смену этим островкам частного предпринимательства, возникшим в результате новой экономической политики Ленина, скоро придут государственные магазины, у которых не будет потребности вкладывать средства в завлекательную рекламу. Хлебный магазин будет называться «Хлеб», рыбный – «Рыба», а молочный – «Молоко».

Но в 1927 году масштабное строительство еще не началось, и на месте будущих траншей и стройплощадок стояли обветшалые жилые дома с облупившимися стенами, заколоченными фасадами и темными, грязными подворотнями. Цейтлин при общении с гостями подчеркивал исключительно преимущества Москвы и, пытаясь произвести впечатление на Прокофьевых, сравнивал ее с Парижем, причем отнюдь не в пользу последнего. Столицу Франции он ругал на чем свет стоит. Почти все его сведения о жизни в Париже были попросту нелепы. Повторяя сообщения «Правды», газеты Центрального комитета, он рассказал об эпидемии, которая якобы накрыла французскую столицу. Иногда истории были совсем уж диковинными – как-то Цейтлин сообщил, что Большой театр заново облицевали могильными плитами, привезенными с кладбища. Но Прокофьевы этим выдуманным рассказам не верили. Супруги были неприятно удивлены, когда Цейтлин сказал, что правительство жестко контролирует жилищный вопрос и в итоге жильцы должны были сами заботиться об исправном состоянии дома[222]. Цейтлин с женой жили в подвальном помещении консерватории, «за занавеской», среди документов Персимфанса[223].

Композитор Николай Мясковский, давний друг Сергея, жил в перенаселенной коммунальной квартире. Снаружи дом сохранил увядающее изящество XVII века, но внутренняя часть подверглась перестройке и перепланировке. На самом деле причиной такой скученности были вовсе не принципы социализма, а острый жилищный кризис. Квартира, в которой некогда жила одна аристократическая семья, превратилась в некое подобие общежития. Вместе с Мясковским жила его сестра с дочерью. Племянница, рьяная комсомолка, бранила Мясковского за «буржуазную чувствительность». Но на самом деле соседям больше мешала ее громкая ругань, чем звуки рояля. Мясковский был в ужасном положении, но у других было еще хуже, в том числе у его сестры, муж которой покончил жизнь самоубийством. Позже Лина с Сергеем узнали, что коммунальные кухни были местом шумных ссор и драк. «Вы можете себе представить, что творится на кухне в этом скромном особняке, когда восемнадцать хозяек одновременно готовят восемнадцать ужинов на восемнадцати примусах!» – поведал как-то один из сопровождавших Прокофьевых[224].

Луначарскому посчастливилось больше – в его огромной квартире можно было устраивать концерты камерной музыки, но сам дом был в запущенном состоянии, с «грязной и отвратительной» лестницей. В таком же плохом состоянии находилось малоэтажное здание, где жила Надя, жена арестованного двоюродного брата Сергея Шурика. В воскресенье 23 января Прокофьевы навестили ее и детей, но во время визита чувствовали себя неловко. От Раевской они поспешили к Держановским, на день рождения его жены. «Держановским удалось сохранить за собой всю квартиру, уступив одну комнату кухарке. Что касается комнаты Цекубу[225], то она выходила лишней и в нее должны были кого-нибудь вселить. Удалось отстоять ее только через Центральный комитет улучшения быта ученых, через посредство которого удалось доказать, что Держановскому необходимо погружаться в научно-музыкальную работу, для чего нужен отдельный кабинет»[226].

После второго выступления Сергея в честь Прокофьевых устроили прием в еще одном конфискованном особняке. Сохранилась фотография, сделанная на этом вечере. Довольный, сияющий композитор в костюме-тройке и галстуке сидит через три стула от Лины, одетой в леопардовое пальто. Шею украшают длинные жемчужные бусы, а волосы уложены в модную прическу-боб. Слева сидит Мясковский, строго одетый, с козлиной бородкой, а справа – Александр Мосолов, дерзкий молодой композитор, автор сенсационного балета под названием «Сталь». Стол заставлен бутылками шампанского, а издалека в камеру смотрит лысеющий усатый Цейтлин. Несколько человек, включая Держановского, выстроились за спиной Прокофьева, чтобы сфотографироваться на память.

На фотографии, сделанной в другой день, Лина и Сергей позируют на улице: ее леопардовая шуба и шляпа и его щегольской костюм контрастируют с серой и черной одеждой Цейтлиных и Цуккеров. На третьей фотографии, по ошибке подписанной «Москва, 19 января 1927», хотя в Москву они прибыли 20 января – во всей красе предстает элегантность парижского гардероба Лины. Единственное, чего не удалось запечатлеть на пленку, – аромат французских духов. На шее у Лины ожерелье с камеей, она одета в кофточку с воротником-шалькой и очень смелые по тем временам чулки в ромбик, а на левой руке можно разглядеть тонкий ободок по-американски скромного обручального кольца. Справа Сергей в костюме, свитере на пуговицах и накрахмаленной рубашке, с ослабленным узлом галстука. Оба выглядят усталыми. В 1982 году в интервью с Харви Саксом Лина вспоминает, что «Сергей был измотан, я тоже, и мы хотели уехать как можно быстрее, но они не отпускали нас и все время пили»[227].

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});